Весть о том, что еще довольно молодой владелец магазина остался без жены – быстро облетела округу. В сельпо потянулся народ. В основном одни бабы. Даже те, кто жил за десять верст и имели магазины ближе к дому – всем хотелось познакомиться с перспективным, работящим, а главное – холостым городским мужиком. В его доме стали появляться гостьи. Некоторые оставались до утра. Все чаще Вадим вместе с открытием магазина, совершал открытие банки пива. Скоро это переросло в обряд. Алла была опять предоставлена сама себе, только в этот раз хотя бы днем в доме не было пьяных компаний. Иногда, когда отец сходился с очередной женщиной чуть на подольше – у нее появлялась нянька. Но, буквально через пару недель Вадим с дочкой снова оставались вдвоем.
Больше всего Алла любила, когда папа вечером заваливался на диван, она забиралась ему под бок, и они вместе смотрели видик. Одной рукой папа обнимал ее и гладил по волосам, а во второй руке у него была неизменная банка пива. Иногда они просто лежали и болтали обо всем на свете, и никто им был не нужен.
А потом появилась тетя Валя.
Валентина была крупной женщиной с большой грудью и бедрами. Она носила сарафаны с яркими цветами и громко смеялась, совсем как мама. Вот только пить не любила. А еще она вкусно готовила и с отвращением относилась к беспорядку. Прошло две недели, потом месяц, а затем и полгода – а тетя Валя все еще жила с ними. И никуда не собиралась уезжать.
Алла сама не понимала – нравится ей тетя Валя, или нет. В доме раньше был бардак и грязь, а теперь чисто и даже посуда всегда намыта. Вместо вечных пельменей и жареной картошки – супы, вкусное мясо и пироги. А еще, блинчики с вареньем и домашним компотом. Только вот, на Аллу, она как будто не обращала внимания. И все время висела на папе. И теперь, вечерами, вместо мультиков по видику и смешных комедий, они стали смотреть нудные фильмы про любовь. Все чаще Алла уходила к себе в комнату рисовать. Папа этого не замечал. Он всегда был в хорошем настроении – то ли оттого, что все так поменялось, то ли оттого, что тетя Валя за ужином наливала ему несколько рюмок водки.
К семнадцати годам Алка расцвела ярким бутоном нежного цветка, как бы некстати пробившегося среди суровой каменистой породы окружающего серого ландшафта, в ее фигуре не по-детски щедро очерчивались все женские линии, отчетливо выделяющиеся через простоватую, подзаношенную, но ухоженную одежду. Пухлые губы, на выразительном лице, в обрамлении светло-пшеничных, чуть вьющихся волос, придавали ей умилительную наивность, присущую славянским крестьянкам. С первого взгляда ее можно было принять за деревенскую простушку – лакомая и легкая добыча, для любого заезжего городского хлыща. И такие нет-нет, но находились среди покупателей небольшого деревенского магазина. Обычно, очередной молодчик, проезжая по трассе, останавливался купить сигарет и чего-нибудь попить, и заходя внутрь, впадал в ступор – он неожиданно натыкался на маленького белокурого ангела, в грязно-зеленых стенах плохо освещенного помещения, среди железных банок консервов, буханок хлеба, мешков с крупой, пакетов полусухого печенья на развес и бутылок водки, батареей оккупировавших две длинные полки, прямо по центру стеллажа за кассой. И ангел этот приветливо улыбался, звонко отзываясь смехом на каждую глупую шутку, которая приходила в голову одурманенного путника. Сладкоголосая серена, заманивающая свои жертвы в ловушку из флюидов и гормонов. Нет, бедняги эти не погибали, но выходили из магазина с двумя плотно набитыми пакетами, в которых было все, чего они не собирались покупать: от молока, перловки и водки, до хозяйственного мыла, или дешевого шарикового дезодоранта. У нее даже были постоянные клиенты, которые специально заезжали в магазин раз за разом, проводя там по часу, общаясь с обольстительной простушкой. Цветы, подарочная мелочевка и дешевые безделушки – все это давно потеряло смысл и цену, так что добрая половина подарков тут же выставлялась на полки для перепродажи.
Бывали случаи, когда какому-нибудь клиенту не на шутку били гормоны в голову, что он терял горизонты и переходил невидимую грань дозволенного – становился слишком навязчивым, требовательно-настойчивым, или не дай бог начинал давать волю шаловливым ручищам – тогда, огромные Алкины глаза, в одно мгновенье менялись: со светло-голубого отблеска лазурной волны, на райском песчаном пляже, до цвета сине-мутной пучины бушующего океана, а голос, из мягкого— звонкого колокольчика, переходил в тональность глухой и шершавой стали железнодорожного бруска рельсы, по которому с резким стуком били ржавым костылем, оповещая о начале рабочей смены на заводе, где-то в глубине серой промзоны. Это был не голос, а вибрация безысходности, крепкой рукой сжимающей горло радужной и липкой сексуальной фантазии, которая ароматной струйкой так и вилась из еще ничего не подозревающей Алкиной жертвы. Трубный зов, взывающий к чему-то темному и бескомпромиссно жестокому в глубине магазина: