— Уехал Константин Васильевич, — Нина Николаевна и сейчас тяжело вздохнула. Что объяснять, и так все понятно.
Снова Москва. Акашев — технический директор крупнейшего авиазавода страны. Продукция его — самого высшего класса. А вмешиваются, указывают чиновники, безграмотные начальники-выдвиженцы, партаппарат…
А что делает Акашев? Безбоязненно отвергает неразумное, ведет свою политику, и не только в масштабах завода: «Советская авиация должна быть лучшей, для этого необходимо…» И не прекращаются схватки в ВСНХ, в Главкоавиа, ЦАГИ, Наркомвоенморе… И все это невзирая на лица. Ради дела он не останавливается ни перед чем. Тогда останавливают его…
Кто это «мутит воду, маскируясь деловыми соображениями? Конечно же, бывший анархист, давно связанный с Западом, шпион…».
Именно таких показаний требовали следователи от Варвары Михайловны против мужа, так и объясняла она дочерям истоки трагедии отца.
О таких «мелких» арестах в печати не сообщали, вот почему ничего не знала об этом Нина Николаевна Калашникова:
— Примерно года через два после отъезда Константина Васильевича я возвращалась из Сочи через Москву. С вокзала позвонила ему домой. Какая-то женщина, услышав меня, охнула и быстро проговорила: «Я позову хозяйку».
Подошла Варвара Михайловна, голос тоже дрожащий:
— Кто спрашивает Константина Васильевича? Я назвалась, и Варвара Михайловна заплакала…
— Константина Васильевича уже нет с нами.
— Что с ним, что случилось?!
Приезжайте, Ниночка, к нам, я вам все расскажу, это… ну приезжайте же…
— Но я проездом, у меня сейчас поезд уходит на Ленинград, ради бога, объясните…
Варвара Михайловна плачет, зовет меня, а тут звонки… Так и уехала я в страшной тревоге, потом в Ленинграде все же сумела узнать…
Я слушал Нину Николаевну и думал, как верно хранят сердце и память образ хорошего человека, счастливо встреченного на жизненном пути…
Конечно, самой важной для меня была встреча с сестрами Акашевыми. Не все и не сразу смогли вспомнить они из той, давней жизни. А потому попросил их сразу записывать все, что придет на память:
— Не думайте, как это получится, не старайтесь «оформить» литературно. Записали — и в конверт.
— Хорошо, постараемся, — согласились сестры.
И постарались. Таких записок-воспоминаний собралось у меня порядочно. Сначала хотел использовать их как материал, описывая жизнь семьи Акашевых, по ходу повествования. А потом решил дать возможность самим детям рассказать о родителях, доме, друзьях, своей судьбе. Разложил их письма в некоем порядке, начиная с того момента, как Акашевы переехали в Москву. Того, что было раньше, они помнить не могут. Начнем с Ии Константиновны:
ИЯ. Мне было три года, когда мы жили в Москве на Собачьей площадке. Там в нашем домике была большая комната, и в ней ужасно холодно. Спали мы все три сестры на одном диване. Мама закрывала нас папиной дохой, а ночью проверяла — живы ли.
Плохо было с едой. Однажды летчики привезли нам пшена и сахара, мама на «буржуйке» варила нам сладкую кашу. Ели ее утром и вечером. Отца мы почти не видели.
ЕЛЕНА. Время было тяжелое, и бабушка Екатерина Семеновна прислала дядю Леву, папиного брата, чтобы он привез детей к ней в Латвию. Старшая сестра уже училась, младшая — слишком маленькая, послали меня. Крестьяне из соседних хуторов, а мы жили в Пылде, около города Люцин, пригласили меня к себе, расспрашивали про папу.
Когда папа по пути на Генуэзскую конференцию был в Риге, он отправил меня в Москву со своим старым другом Яковом Вишняком.
Наша семья уже жила на Новинском бульваре, в бывшем доме адвоката Плевако. Квартира принадлежала некоему Рындину, бежавшему за границу. Хотя вещи были конфискованы государством, папа платил за них Дуне какую-то сумму ежемесячно, сказав ей: «Ты гнула спину на хозяев, все сберегла, вещи эти твои…»
Через какое-то время тетя Дуня купила в деревне дом, уехала от нас. А к нам переехал папин друг И. С. Гроссман-Рощин и жил с нами до своей кончины.
ИЯ. Дом был хороший, шестиэтажный, из красного кирпича. Был лифт, паровое отопление, газ, но ничего не работало. На кухне и в комнатах сложили печки.
ЕЛЕНА. К Рощину погостить приехал брат откуда-то, да так у нас и остался. Родители были люди деликатные, ничего не сказали. А когда тот женился — ему отдали комнату. Отношения в семье были хорошие, папа и мама никогда не повышали голоса. Самое сильное недовольство отца выражалось всегда одной фразой: «Это что такое!»
Отец был очень крепким, когда возился с нами, то мы удивлялись его силе. Любил хорошо одеваться, был очень аккуратен, носил тесную обувь. По праздникам папа вдевал в галстук любимую булавку — золотой пропеллер с рубином. Домом занималась мама, она же и обшивала нас.