Все это вспомнилось моментально. Что-что, а главные события в авиации Славороссов знал до тонкости. Он все еще держит руку Жюля.
— Очень рад, очень… Я знаю все ваши прекрасные перелеты, в прошлом году ваш рекорд скорости — 200 километров в час. Верно?
— Да, да, — смеется Ведрин, — а ваши рекордные перелеты…
И начался нескончаемый разговор. За столом были тоже летчики: Леганье — первым летавший в России, самый знаменитый мастер высшего пилотажа Пегу…
Славороссова расспрашивали о полетах, о катастрофе, пили за его чудесное выздоровление, за будущие удачи…
Харитон был на седьмом небе от счастья. Забылось все недоброе, рядом вновь обретенные друзья, они уже обсуждают, где и как устроить русского собрата.
Появились знакомства и среди земляков, живших в Париже. Актер и искусствовед Израилевич привел его в кафе «Ротонда» на Монпарнасе, где собиралась парижская многонациональная богема: писатели, художники, актеры.
Парижские журналисты любили описывать скандальные происшествия, случавшиеся в «Ротонде»: попойки, драки, самоубийства доведенных до отчаяния непризнанных гениев, что еще больше способствовало дурной славе кафе. На самом же деле это был не вертеп, а, как сказал Илья Эренбург, «генеральный штаб разноязычных чудаков… Публика была необычной даже для привыкших ко всему парижан. Поражала прежде всего пестрота типов, языков — не то павильон международной выставки, не то черновая репетиция предстоящих конгрессов мира…».
Уже наслышанный об этом кафе, Славороссов ожидал увидеть помещение, внушительное по размерам и обстановке. На самом же деле это было маленькое, непритязательное, скорее грязное заведение, каких в Париже сотни. Цинковая стойка, у которой толпились забежавшие выпить аперитив или кофе прохожие, за ней, темная, насквозь прокуренная комната с десятью-двенадцатью столиками. Вот здесь-то и открылась летчику описанная Эренбургом картина. К нему-то Израилевич подвел и представил летчика.
— Очень рад, слышал о вас, — хрипловатым, резким голосом сказал Эренбург, — летчиков знакомых у меня еще не было. Садитесь же…
Отодвинув в сторону исписанные листы бумаги, вероятно очередное стихотворение, Эренбург стал расспрашивать Славороссова о таинствах полета, его нашумевшей катастрофе в Италии, психологии людей нового воздушного племени.
— Что вы думаете о нас, земных, когда смотрите сверху на этот человеческий муравейник?
— Радуюсь свободе… Как птица…
— Прекрасно сказано! Вот здесь вокруг, — Эренбург обвел рукой комнату, где горланили стихи и тосты, набрасывали рисунки, играли в шахматы, шумно ссорились завсегдатаи, — много талантливых и обездоленных людей, жаждущих свободы полета… Да никак не оторваться им от грешной земли… Эренбург показал в темный угол, где сидел тщедушный, плохо одетый, с виду запуганный и голодный юноша из Белоруссии, одареннейший художник Сутин, и назвал молодого эмигранта из тех же краев Марка Шагала, испанца Пабло Пикассо…
— Их знают и ценят только в «Ротонде», разве что Пабло уже вырывается в большой мир… Заметили… Ему вспомнилось первое в жизни посещение картинной галереи. Это было в Турине. Его добрый гений Маргарита Афанасьевна Хольсен повела его после выздоровления в Палаццо-деля-Академия делле-Шиенце — известную туринскую Пинакотеку.
Человек без образования, одаренный от природы, он тянется ко всему новому. Воспоминание о Пинакотеке и вечер, проведенный в «Ротонде», вызвали желание побывать в Лувре. Затерявшись в иноплеменной толпе, он целый день бродит из зала в зал: картины, фарфор, оружие, часы в королевских покоях с календарем, рассчитанным на века… Все удивляет, будит воображение, рождает мысль о нетленности созданного талантом человека.
Вечером, как почти каждый день, он проводит время с французскими авиаторами. Очень нравится ему Жюль Ведрин.
Хоть и нет пока места, но настроение у Харитона хорошее. Ему трудно развлекать товарищей смешными историями, подобно Ведрину, но хочется позабавить их, поозорничать.
Харитон придвигает к себе тарелку, резко ударяет по краю ладонью, и белый фаянсовый круг взлетает в воздух, переворачивается и снова возвращается прямо в руки Славороссова…