Андрей вышел на улицу. Остановил такси и поехал домой.
…На берегу реки стоял отец.
— Как ты смог? — кричал. — Как посмел? Как у тебя хватило… подлости пойти в группу это старого негодяя! Этого лжеархитектора! Я помню: ты был маленький, кажется, тебе было шестнадцать лет, у нас впервые зашёл разговор об архитектуре, и ты, несмышлёныш, чистый лист, сказал тогда, что здание, которое построили в конце нашего проспекта, ужасно… Это было настолько очевидно! Очевидно всем, кто не слеп! Кто просто идёт мимо… Это здание построено по его проекту! По проекту твоего нынешнего шефа! Всю свою жизнь он сеет по городам уродство! В шестнадцать лет ты, выходит, лучше понимал архитектуру! Зачем и ты учился, зачем тратил время… Зачем… тебе вообще работать? Езжай на дачу, живи там, я обеспечу тебя до старости! Ты прекрасно знаешь, что это мой недруг! Ты прекрасно знаешь, что это за личность. У него нет совести, нет принципов, ему плевать на архитектуру! Хотя нет, скорее он её ненавидит! Он мог бы оказаться на любой работе: разваливать сельское хозяйство, промышленность, торговлю… Это самый прискорбный тип демагога-руководителя! К сожалению, он вцепился в архитектуру… Тебе известно, сколько старых зданий, сколько замечательных памятников он незаслуженно уничтожил. И самое гнусное, что он делал это не по недомыслию, не по серости, а потому, что искренне убеждён, что красота не нужна. Такому духовному уроду, как он, не нужна! А значит, и всем остальным… Вспомни его лекции в институте! Все его нынешние так называемые новации — опять конъюнктура и халтура! Любой, даже хороший проект, попадая в его руки, уродуется. Его время прошло, пойми, он доживает последние годы. И ты, мой сын, собираешься работать под его началом! И ты идёшь к нему сознательно, то есть он твой идейный единомышленник! Я прошу… Прошу. Смени, к чёртовой матери, фамилию! Неужели я заслужил, чтобы ты был так жесток со мной?
…На берегу реки стояла жена.
— Андрюша, Андрюша… — тянула к нему руки, как слепая.
И увиделась она Андрею почему-то не в нынешнем своём обличье, а прежняя — молодая, неуклюжая и задумчивая, какой впервые встретил её Андрей на институтском вечере. Вечно протяжное: «Не зна-а-аю…» — впервые сорвалось с её губ, когда он пригласил её танцевать. Быстрые танцы она не умела танцевать, лишь монотонный унылый вальс был ей под силу. Но и в медленном вальсе она ухитрялась наступать ему на ногу. Скажи кто тогда Андрею, что эта девушка станет через пять лет его женой, он бы оценил шутку по достоинству.
Он вспомнил, как однажды — кажется, шёл второй год их семейной жизни — он проснулся под утро и увидел, что жена шуршит на столе его набросками, чертежами, рисунками.
— Что ты делаешь? — строго спросил Андрей, понимая, что заснуть уже не удастся.
Тогда работа пьянила сильнее вина, тогда сам вид утреннего, пробуждающегося города, истлевающая на глазах ночная паутина дарили ощущение безграничности собственных сил, непререкаемую уверенность, что ему подвластно в этой жизни, а точнее, в работе, которую он наметил, всё! Вероятно, и жену он себе выбрал именно такую, которая не могла ни обмануть, ни изменить, ни предать. В семейной жизни ему хотелось столь же непререкаемой уверенности, надёжности, как и в работе.
— Я… Я счастлива, что ты у меня такой талантливый! Что ты… Ты сам не знаешь, какой ты! Твой проект — это… Это же… Я счастлива, что ты любишь меня, что я твоя жена. Как только я увидела тебя, а потом увидела твои работы, я загадала… загадала! Я счастлива, что всё сбылось! — Она подошла к нему, легла рядом. Глаза светились в темноте. — Твой проект, — прошептала она, — даже на бумаге доставляет эстетическое наслаждение. Он совершенен по форме, форма для тебя как будто не существует. Они тебя не сдерживает.
Жена тогда жестоко ошибалась.
Со временем из верной, всё схватывающей на лету, незаметной служанки форма превратилась в натуральную тиранку. Андрей подумал, происходи этот разговор сейчас, он бы испугался комплимента жены, потому что сейчас он твёрдо знал: форма есть отчаявшееся содержание. И беда начинающему свой путь в искусстве, если с самого начала его не сдерживает форма. Андрей подумал, что всё, всё, что было ему дано, ушло в песок, испарилось, растаяло… Началось с того, что всё реже хотелось вставать на рассвете, садиться за работу. Всё реже чувствовал он безграничность собственных сил. Форма вполне давала возможности работать и без этого ощущения — в любое время суток. Когда было нужно, когда требовалось. Она позволяла делать всё, но… на совершенно другом уровне, который определила сама. Андрей постепенно смирился с этим уровнем и полагал бессмысленным бунтовать прогни него.
…Андрей вспомнил ещё один ночной разговор, уже не столь давний.
— Зачем эти ночные бдения? — спросил Андрей, увидев, что жена изучает очередной его проект. — Могла бы посмотреть и днём.
И тут он заметил, что по щекам её катятся слёзы.
— Что случилось? — спросил он резко.
— Андрюша, я не знаю…
— Это я уже слышал.
— Андрюша, мне кажется, мы живём как-то не так! — быстро заговорила она. — Не так, не так! Помнишь, ещё недавно… Ты говорил мне: вот последняя халтура, покупаем мебель — и всё! Начинается настоящая работа! Где же она, эта настоящая работа? — Жена трясла в воздухе бумагами. — Это же опять… халтура… Андрюша! Даже я — я! — это понимаю! А что… скажут… настоящие архитекторы? Вспомни, вспомни, какие у тебя были планы, на что ты замахивался? А это? Что это, Андрюша? Не обижайся, я очень тебя люблю. Поэтому и говорю, только поэтому… Не обижайся… Зачем? Зачем нам эта проклятая мебель? Андрюшенька, мы ведь можем и без этого… Если ты думаешь, что я и Маша… Что нам это необходимо… Господи, да неужели это мы во всём виноваты? Неужели ты… всё это из-за нас? Андрюша, я прошу! — Она с ненавистью кивнула на чертежи. — Займись настоящим делом! Это же позор, позор… — Она уже рыдала в голос.
— Прекрати!
— Ты губишь себя!
— Успокойся! — крикнул Андрей. — Не говори глупостей!
Быстро оделся. Хлопнув дверью, вышел в ночь, пошёл куда глаза глядят по проспекту. Уродливо качалось в ночи серое, построенное когда-то по проекту его шефа здание, похожее на огромный, многоэтажный сарай. Андрей вдруг вспомнил лекции, которые читал в институте шеф. Его коньком считались неосуществлённые проекты архитектуры Великой французской революции. Какова бы ни была исходная точка для творчества каждого отдельно взятого архитектора той поры, — утверждал шеф, — Леду, Були, Пейра, Дюрана, — все они в конце концов пришли к тому, что проектировали здания, в которых ни малейшей традиции не чувствуется. Первый шаг, сделанный ими по этому пути, — продолжал смущать молодые студенческие души шеф, — был отказ от всякой декоративности, всякой маскировки корпуса постройки. От маскировки античными формами они отказались потому что были убеждены: архитектура должна воздействовать лишь своими собственными средствами и лиши таковыми она вообще может воздействовать!
«Не должно, — любил цитировать шеф высказывание французского архитектора Дюрана, — придерживаться мнения, что архитектура непременно должна нравиться. Не надо стараться придавать строению разнообразие, эффект и характерность потому, что невозможно, чтобы оно не таило этих качеств само и себе». Гладкие стены, — твердил шеф, — где даже двери и окна лишены всякого обрамления, плоские крыши, простые корпуса зданий… Благодаря этому может быть достигнуто нечто законченное, наивысшее в смысле единства и успокоения, чего не знала ни одна из предыдущих эпох. В каждом своём проекте те архитекторы стремились выразить нечто целостное в полнейшей завершённости, подобно тому идеальному человечеству, о котором мечтали лучшие умы их эпохи и которое должно было заменить бессмысленную хаотичность миллионов индивидуумов…»
«А как же… та церковь? — подумал Андрей. Многие ли её помнят? Как вообще можно помнить её, если её нет? Лишь старые какие-то рисунки да несколько фотографий… Что же, выходит, не дано простым смертным судить архитектуру? Неужели шеф прав? Можно ругать собственные квартиры, а вот архитектуру… Ведь с самого рождения тысячи людей видят это жуткое здание, но понятия не имеют, что когда-то здесь была какая-то церковь! Значит, архитектуру… не судят? Как не судят землю, по которой ходят? Воздух, которым дышат?»