* * *
Со временем я узнала, что тот наш любимый с бабушкой скверик примыкал почти вплотную к двум храмам — во имя Иверской иконы Божией Матери, который когда-то находился, как и вся Община, под покровительством Великого князя Сергея Александровича и Великой княгини Елизаветы Федоровны, — и к Благовещенской церкви, построенной еще в 1493 году. В ней имелся придел святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны. В честь святых родителей Богородицы и получили давным-давно свое название улицы Большая и Малая Якиманка. Иконостас в этой церкви был творением великого Баженова и слыл шедевром. Храм начали губить в уже в 1932 году, но не догубили, а отдали его в 1933 году под кузнечно-прессовый цех. Павел Корин в 1966 году пытался заступиться за остатки изуродованного храма, но это его не спасло. Родная сестра Павла Дмитриевича жила в одном с нами дворе на Большой Полянке с сыном Митей, названным в честь деда. Они были дружны с моей бабушкой и мамой, а Митю я даже считала (про себя) своим старшим братом (за неимением такового в реальности).
В 1965 году было решено прорубить окно на Ленинский проспект — с Полянки на Якиманку в промежутке меж двух храмов, где, кстати, и находился вблизи храмов и старинной застройки наш с бабушкой скверик. Его тоже уничтожили, остаток «суши» перед проезжей частью закрыли гранитом, отполировали так, что ноги разъезжались, и водрузили пятник Георгию Димитрову — с кулаком. Прорубив окно, пустили лавину машин на недавно тихую, помнящую еще Антон Павловича Чехова и типографию Свято-Пантелеймонова Афонского монастыря Якиманку, а самоё Якиманку — такое нежное, материнское семейственно-теплое название улицы, — переименовали в Димитрова тож. С кулаком …
А в ночь на 4 ноября 1969 года остатки храма Благовещения с престолом свв. Иоакима и Анны взорвали под предлогом, что он будет мешать движению по правительственной трассе, хотя храм даже и не выходил на проезжую часть…
Храм Иверской общины чудом сохранился, в ее зданиях поместилась Морозовская детская больница. Но в каком был чудовищном запустении этот прекрасный храм, какое смертельное уныние царило во дворах когда-то любовно отстроенного святого места: темнота, сырость, осклизлость вечно мокрых от влажности заплесневелых стен, жуткие запахи жизнедеятельности больничной лаборатории, грязь, одичание, умирание — этот скорбный ряд эпитетов можно было бы продолжать еще и еще… И это тоже было раннее и памятное мое детское воспоминание от этого изуродованного святого места — ощущение даже не страха, а неизъяснимого ужаса…
Вместе с уничтожением Благовещенской церкви с престолом в честь святых родителей Богородицы было довершено уничтожение следов очень высокого духовного патриаршего замысла — воспеть Похвалу Божией Матери по всему движению этих старинных улиц-ручьев — Якиманки и Полянки, в сторону Кремля с его духовным центром — Успенским Собором. Святые родители Богоматери, ее преславное Рождество, Благовещение, а вблизи и другие Богородичные храмы в честь Ея святых икон…
Наша родная Полянка — тоже была не просто Полянка. И улица наша, и мост через Обводной канал назывались прежде Космодемьяновскими в честь храма свв. бессребреников Космы и Дамиана, который находился чуть дальше Благовещенского храма, если двигаться в сторону Москва-реки. Главный престол храма был сооружен в честь Рождества Пресвятой Богородицы. В нем тоже был создан изумительный по красоте пятиярусный резной иконостас. За его возведением наблюдал сам Святейший Патриарх Адриан. Сохранилось известие о его посещении храма 4 сентября 1692 года. Когда церковь в 1930 году закрыли, иконостас сразу начали беззастенчиво грабить. Соперничали две мощные организации — ОГПУ и Антиквариат. Одни хотели продать этот резной шедевр вместе с древними иконами за границу, а ОГПУ вожделело золота иконостаса, для чего он и был дотла сожжен, а золото выплавлено. В 1933 году церковь была полностью разобрана…
Увы, не довелось мне в детстве увидеть эти уничтоженные Богородичные храмы, но я знала от родных, что окна нашей квартиры выходили прямо на то место, где раньше стоял чудный храм Рождества Богоматери, а на месте нашего нового (1940 года постройки) дома раньше располагались дома церковного причта Космодемьянского храма.
Одно только выпало мне счастье — подышать тогда еще живым воздухом благодати, хоть и не в самих храмах, но хотя бы на их святых местах, среди старинной застройки, на живой земле, еще не закованной в асфальт, среди многих еще тихо доживавших там верующих людей. Это уж потом наши места превратили в одно сплошное «эльдорадо», а тогда мы чувствовали свою связь со старой Москвой. Верило сердце, что и святые поруганных храмов, и Сама Матерь Божия не оставили своих когда-то освященных и намоленных мест и несчастных, заблудших овец стада Христова, верилось, что святые все-таки тихо участвовали и в наших запутанных жизнях….
Случайно или нет, но моя мать отошла ко Господу в день памяти святых бессребреников Космы и Дамиана — в ночь с 14 июля нового стиля, или 1-го июля по старому на 15-ое — на Праздник Положения Ризы Пресвятой Владычицы нашей Богородицы во Влахерне.
…В Бродниковом переулке — совсем от нас близко, был небольшой Полянский рынок. Стояли телеги, возки; на длинных деревянных рядах не часто, свободно выстраивались крынки, и крыночки, и стаканчики с румяной ряженкой, от бочек головокружительно пахло настоящей квашеной капустой, деревенскими бочковыми огурцами. Были и еще какие-то кисловатые запахи коней, одежды, сена, — это был хорошо знакомый мне с первых месяцев жизни запах деревни. Еще в 70-ые годы, когда я много ездила по России — командировки были как минимум раз в месяц, а то и два, — я еще слышала этот запах в деревнях. Но уже после перерыва в середине 90-х попав в деревню — одну, другую, я этого родного мне запаха не услышала. Исчезла скотина, исчезли хлева, исчезли настоящие русские печи, замененные какими-то новоделами, исчезла глиняная и чугунная посуда, — и уже деревня стала — во всяком случае, ближе к центру России, что дача.
…Но чудо Полянского рынка для меня было сокрыто в другом: к нам в Бродников переулок приезжали из-под Троице-Сергия, из-под Нижнего торговцы деревянными игрушками. Белые игрушки привозили Богородские, а расписные — Полхов-Майданские — из Сарово-Дивеевских мест. Они пахли соками свежеструганного дерева, запахами избы, любимыми «черными» (ржаными) лепешками из русской печки, которые натирались — так у нас говорили, — со сметаной. Расписные игрушки — свистульки, матрешки, коробочки, яички-писанки ошеломляли меня своей красотой. Они в моем сознании сливались с великолепием ивановских ситцев — я носила ситцевые платьица с теми старинными узорами, что еще береглись (недосуг еще, видно, было кому-то все это испортить, да и дизайнеры, слава Богу! тогда еще не народились) от прошлого XIX века — какая же это была красота! Синие фоны, мелкий цветочек, а то и попросту частый мелкий горошек, да синий фон-то какой был густой, кобальтовый… Потому-то я так любила, как любят изысканные произведения искусства (а чем ситцы, были не произведения искусства?) эти старенькие свои, застиранные, но всегда наглаженные, чистые и с воротничками платьица. А к ним две тугих косички с бантами — чистота и стянутость лба — до хруста! Старая школа: детей всегда содержать в безупречной чистоте, в подтянутости, хоть в ситцах. Хоть в шелках…
Была у меня неисполнимая, неосуществимая, фантастическая и даже абсолютно безумная по нашей круглой бедности мечта — заполучить вот такую расписную Полхов-Майданскую колясочку для кукол. Хотя самой куклы-то у меня не было (ну, другие какие-то игрушки, попроще), но колясочка…Ее ярко-ситцевая роспись, ее свежеструганный запах… А вот вспомнить, дождалась ли я все-таки этой колясочки или нет, трудно. Смутно помню: быть может, в конце концов, мне ее все-таки и умудрились купить, но давно сказано поэтом, что «предчувствия сильнее чувств», а вожделения — сильней владения.