И на том происшествие, если можно так назвать тот подлинный эпизод, который поведала мне однажды сама бабушка, которая и летела тогда в 1914 году на тройке, заканчивается. На утро путешествие по белым равнинам продолжается — скоро путники наши пересядут на поезд до Нижнего, благополучно прибудут к Рождеству к старшим Микулиным, присоединится к ним и Николай Егорович Жуковский, и сестра Катина Верочка, праздники будут веселыми, но вскоре Янек, Иван, муж Кати, уйдет на войну, и несмотря на редкие свидания и рождение дочки супружество их на этом закончится и они расстанутся навсегда, — он отбудет в Америку, а она вернется к лету в Орехово, чтобы почти полных десять лет нести там свою крестьянскую вахту. Старший Микулин скончается в 1919 году, Жуковский в 1921, Кирилло будет расти, бабушка Вера Егоровна будет наставлять его на молитву, но к расцвету молодости он совсем потеряет свою детскую веру, проживет долгую жизнь, усердно трудясь, но так и не достигнув той меры, что обещали его богатейшие врожденные таланты. Не оставит детей. Уход его будет горьким: стремясь в последние годы жизни к Богу, он в так и не сможет преодолеть своего же внутреннего протеста и инерции сопротивления, разорвать однажды связавшие его путы…
Однако не думай, мой читатель, что Екатерина Александровна Домбровская в том 1914 году была совсем уж неверующим человеком. Спустя несколько лет и будучи наездом в Москве, она же неистово пробиралась сквозь толпу на паперти храма Успения на Покровке, чтобы благословить у Святейшего Патриарха Тихона своего шести или семилетнего мальчика. Но тот случай на Шуйском тракте ведь тоже никто отменить не мог, как и моей давней истории с крестами. Просто вся наша жизнь слагается крестами и перекрестками выбора, где Господь испытывает сокровенные произволения наших сердец, а мы, увы, бываем так невнимательны и легкомысленны…
Был такой мистический перекресток жизни и у Кирилла. Еще со времен войны он стал очень хорошим автомобилистом. Однажды, возможно, это был тот самый 1953 год, когда я заблудилась в Кремле, он ехал на киностудию, где работал, ехал спокойно — лихачом Кирилл Иванович никогда не был, но вдруг чуть ли не под колеса с тротуара совершенно неожиданно выскочила навстречу ему маленькая девочка вслед за своим мячом. Мгновение выбора и, отлично понимая, что он делает и что будет, Кирилл резко вывернул руль и влетел в огромный столб. У него была тяжелая черепно-мозговая травма, он очень долго болел, а потом всю жизнь чуть ли не ежедневно страдал мучительнейшими приступами головной боли. А работал он много и вообще был человеком дела и глубокой порядочности. Думаю, та маленькая девочка, которой он сохранил жизнь, и то добро сердца, которое в сокровенности обретается у каждого, сейчас ходатайствует за его душу перед Многомилостивым Господом…
На коллаже работы Екатерины Кожуховой: в верхнем правом углу — автор повествования — Катя Домбровская, ученица 19 школы Москвы, 1953 год. В нижнем — Кирилло — Кирилл Иванович Домбровский — 1915 год — Орехово. Фон — Грановитая палата Кремля и фрагмент картины А. Саврасова «Сельское кладбище».
…Однако как бы мы не пытались смотреть с всепокрывающей снисходительностью, с упрощениями и допусками — все из разряда самооправданий! — на те жизненные коллизии, где перед нами выбор, причем неожиданный и стремительный, у жизни на все есть с в о и мерки и с нашими аршинами, диктуемыми нам чаще всего нашим самолюбием, они обычно не совпадают. Доказательства тому мы узнаем на финише. Ведь не даром говорят: конец — всему делу венец. А он, кстати, всегда где-то рядом…
«Блюдите убо, како опасно ходите», — предупреждает христиан уже почти две тысячи лет апостол Павел (Еф. 5:15). А философ Ортега-и-Гассет в XX веке констатирует как данность полную потерю человеком ощущения трагизма бытия и пребывание его в состоянии «пагубной самоуспокоенности», в то время как каждая минута жизни, — даже каждое слово! — есть фактически роковой выбор с далеко идущими последствиями. И что интересно: выбор данной минуты наносит чертеж выбора, который представит нам будущее. Точно как в той сказочке Духовника о рюкзачке и дороге, — помните, читатель? — с которой только раз свернув, соблазна ради, мы, возвратившись, ее такой же гладкой, чистой и беспрепятственной, уже не можем обрести…
Взлетают стаями микромгновения наших жизней, и чуть ли не каждое из них может когда-нибудь потом вдруг обернуться к нам своим подлинным лицом и предъявить нам вопрос-обвинение. В чем? Да в том же самом — в легкомыслии и трусости посмотреть в глаза правде.
Взять хоть тот случай с выбором иконы для маленького сына, — несомненно он совершался вне земного времени, а как бы в некоем прорыве, в паузе, у открытых врат Вечности, и надо было сделать выбор не как-нибудь, а пред лицом Бога, дав тем самым «ответ о нашем уповании». Как увещевал нас апостол Петр: «Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» (1Пет.3:15). И ответ тот должен был звучать: «да — да, нет — нет». Мы же из-за самопоблажек, из той самой «пагубной самоуспокоенности» предпочитаем существовать в гибких материях между этими «да — да, нет — нет», и эта гибкость есть ни что иное, как симптом нашей явной нашей теплохладности, которую сурово обличает Аминь (Господь) в Своем Откровении:
«Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
Это в русском переводе с церковнославянского. А в древнем Новом Завете, церковнославянском, Кирилло-Мефодиевском, последняя фраза звучит так: «яко обуморен еси, и не тепл ни студен, изблевати тя от уст моих имам». Обуморен — обмерший, полуживой, в обмороке, в прострации пребывающий… И далее: «И не веси, яко ты еси окаянен и беден, и нищ, и слеп, и наг. Совещаю тебе купити от мене злато разжжено огнем, да обогатишься, и одеяние бело, да облечешися, и да не явится срамота наготы твоя: и коллурием помажи очи твои, да видиши. Аз, ихже аще люблю, обличаю и наказую. Ревнуй бо и покайся. Се стою при дверех и толку: аще кто услышит глас мой и отверзет двери, вниду к нему и вечеряю с ним и той со мною» (Отк. 3:15–20).
И печальный дневник Веры Егоровны за 1914 год, и духовное самочувствие ее дочерей — бабушки моей Екатерины Александровны и ее сестры Веры Александровны (как раз в эти годы занявшейся усердным изучением хлыстовства, как модного тогда поветрия, и посещениями Григория Распутина — с целью изучения и своеобразного его облика, как духовного нетрадиционного феномена), и состояние душ очень многих их сверстников, вступивших к тому времени в головной отряд жизни, — все это свидетельствовало о серьезном повреждении многовековой православной иерархии ценностей, о страшном охлаждении сердец, казалось бы, верующих людей…
Безысходной тугой спускались на Русь ничего доброго не предвещающие сумерки. Они леденили сердца и без того духовно «обуморенных» и оковАнных, угасивших благодатный и спасительный огонь веры, который еще не так давно согревал и освещал жизни их дедов и прадедов, руководил всей жизнью и поступками людей, созидал и охранял эту жизнь своею благодатью.
Быстрозабывчивое, легкоизменчивое существо человек… Что может быть проще, оказывается, чем потерять тысячелетнюю живую веру отцов. Однако с легкостью сделать это можно было лишь в одном случае, если сама вера даже незаметно для своего носителя давно уже стала мертвой.
А мертвеца, пристегнутого к себе, зачем носить? Он только обременяет…
* * *
Бабушке моей было лет 17, когда она начала задумываться, как она мне говорила, «над сущностью религии». Кругом высились церкви, мелодичный благовест призывал молящихся. И они с сестрой с детства каждую субботу аккуратно ходили ко всенощной, а в воскресенье — к обедне. Когда Катя и Вера были маленькими, мать — Вера Егоровна — ставила их на коленки и заставляла (именно так выражалась бабушка) прочитать все утренние молитвы и не было большего позора, как забыть хотя бы одно слово. Провинившуюся как-то даже наказывали.