«Высокий, стройный, широкоплечий, умный и душевный человек, Микулин был единственным старым офицером среди командиров червонного казачества. Случилось так, что царские офицеры-украинцы, в большинстве своем выходцы из зажиточных семей, особенно высших званий — генералы, полковники, не захотели связать свою судьбу с Красной Армией. Почти все они ушли к Петлюре… Бывший царский подполковник Микулин полюбил червонных казаков за их лихость, за то, что они воскресили на полях гражданской войны былое доброе имя конницы — «царицы полей». И служил он советскому народу со всей глубокой верой в правоту его святого дела».
Позже Микулин сформировал 17 дивизию и командовал ею до 21 года. Сдав командование 17-й кавалерийской дивизией Котовскому, последовательно возглавлял 1-ю Сибирскую в Томске, 11-ю в Гомеле и Отдельную кавказскую бригаду в Тифлисе. С нею принял участие в ликвидации бандитизма в Эльдарской степи. В 1924–1926 годах Микулин работал начальником штаба 3-го кавалерийского корпуса в Минске (в эти годы упомянутая книжка и была им написана), после чего почти десять лет провел в Военной академии имени Фрунзе в качестве адъюнкта по кафедре конницы, преподавателя и заместителя начальника штаба академии по учебной части. В 1936 году его назначили начальником Высшей кавалерийской школы, где он воспитал не одну сотню боевых вожаков красной конницы.
«До Отечественной войны не было, пожалуй, ни одного командира, который не знал бы лично или не слышал о большом знатоке конницы Красной Армии — Микулине… Он теоретически и практически разработал вопросы кавалерийской разведки, участвовал в создании Боевого устава конницы. Весь офицерский состав советской конницы носил очень удобное и практичное «снаряжение Микулина».
Подошел 1937 год… Микулин был арестован и репрессирован. Прошел огонь и воду лагерей, и все-таки выжил. В 1946 году был освобожден без права проживания в Москве с запретом деятельности по специальности, преподавания иностранных языков и т. д. Владимир Иосифович поселился в Тарусе на Оке в маленьком домике, на жизнь свою скромную и одинокую, зарабатывал бытовой фотосъемкой. Бывший однополчанин и будущий его мемуарист — тот самый Дубинский посетил Микулина незадолго до его кончины:
«Осенью 1958 года навестил я в Тарусе моего, и не только моего, боевого наставника и учителя. Тяжелая болезнь ног приковала к дому богатыря и красавца Владимира Иосифовича Микулина. Но и на костылях, в своем ветхом курене над зеленым берегом задумчивой Оки, благороднейший в мире «гидальго» сохранил боевой и задорный дух кавалериста. Много читал, много думал, много писал…»
Первая жена Владимира Микулина красавица Вера Дмитриевна — урожденная княжна Мамонова, за время его лагерных мытарств вышла замуж за другого.
Рассказывает Дубинский:
«Весной 1921 года появилась на винницком горизонте необычной красоты женщина. Вмиг вскружила головы всему гарнизону. И женатым и холостякам. Но голов было много, искусительница — одна. Тогда Микулин, одновременно в роли победителя и побежденного, вместе с искусительницей покинул ряды корпуса. И вот уже в тридцатом году, в знойной Ялте, я встретил моих старых знакомых. Его, светлоглазого русского богатыря, и ее, красавицу с оливковым лицом и жгучими глазами креолки… Спустя всего лишь семь лет недобрая судьба (арест и осуждение Микулина — Е.Д.) разлучила их…»
Кстати Богдановы — Вера Дмитриевна вышла замуж за детского писателя Николая Богданова, — тоже поселились в Тарусе неподалеку от Владимира Иосифовича. Может, Вера Дмитриевна как-то помогала ему, заботилась о нем, когда он вернулся измученный и больной?..
История этой роковой любви могла бы кому-нибудь показаться и романтической, но мне она видится совсем в других тонах, как и улыбка на лице Микулина на его фотографии незадолго до лагеря, как и лица других героев тех дней — из моей близкой родни: мол, веселое то было время, — все красивые, сильные, да и страна на взлете…
Но какое уж там веселье, где нет ни Бога, ни любви, когда все сокровища человека схоронены в земном и он сам тоже очень скоро станет таким же схороненным «сокровищем». Один дьявольский хохот и страшное болото безысходной жизни, погружающей в свою пошлую трясину всякое существование, «всякое дыхание», которое ведь если не хвалит Господа (Пс.150:6), то непременно хвалит диавола. Третьего не дано. И от этой вынужденной, и чуть ли не насильственной хвалы «супротивника» постепенно начинают вытягиваться еще вчера такие уверенные в себе, смеющиеся лица. Появляется что-то мучительное во взоре, потом чуть ли не мольба, отчаяние: я умираю, помогите…
Но не сказано ли, что «не надейтесь на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения (…) Блажен, ему же Бог Иаковль Помощник, упование его на Господа Бога своего, сотворшаго небо и землю, море и вся, яже в них, хранящаго истину в век, творящаго суд обидимым, дающаго пищу алчушым. Господь решит окованныя. Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя. Господь любит праведники. Господь хранит пришельцы, сира и вдову приимет и путь грешных погубит…» (Пс.145:3–5).
Вспоминать и рассказывать о своих лагерных мытарствах Микулин не любил, но к действующей власти в СССР, возвратившись в мир, стал относиться с категорическим неприятием. Понятно, что С.М. Буденный, сыграл решающую роль в его аресте: это была месть за критику непрофессионального руководства Буденным красной конницей. Для Микулина же была однозначно неприемлема даже не сама месть Буденного, — тут он был свободен от пристрастий, а тот факт, что военная машина страны работала уже не на пользу Отечеству и пожирала своих преданных детей, полностью находясь в зависимости от своего испорченного механизма. Этим испорченным механизмом было торжествующее бесчестие. Вот к этому Микулин — человек чести, сын и внук человека чести, был совершенно не готов. Он и представить себе не мог, что таковое возможно, он по-детски чисто верил, что все, как и он, заинтересованы в лучшем и совершеннейшем что служит благу страны. Представить себе, что низкие амбиции гордыни могут затмить соображения государственной пользы, он даже и в страшном сне не мог.
«Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим», — хорошо известны эти слова Пушкина. Но что значило слово «подлость» в стилистике пушкинских времен, только ли обозначение грубого и циничного бесчестия бандитов и воров? Нет. И у Пушкина, и позже слово подлость и даже выражение «подлое сословие» означало в первую очередь сословие людей без чести, бесчестных, низких людей, хамов, которые не имеют в себе нравственного ценза. На породу этой стаи никто и никогда не мог положиться, — у этой породы не было и быть не могло ничего святого.
Если у Микулина — генерал — майора, — имела место некая христианская бесчувственность и черствость, некое и весьма заметное сужение христианства, то все-таки на честность и честь его можно было всегда положиться. Однако шаг за шагом в годы революции и позже все сильнее стали заявлять о себе и забирать силу в жизни иные — низкие проявления человеческой натуры. Такие люди как Микулины, вообще не умели лгать. Никогда. А «подлое поколение» уже не гнушалось ничем. Люди цинично и в открытую работали своим страстям, не останавливаясь не пред какими низостями в достижении своих корыстных целей. На высокие цели и на самом деле было наплевать.
…Казалось бы, что мне, человеку безнадежно штатскому может открыться в специальной теоретической военной книге о коннице? Однако я вчиталась, и нашла там удивительные суждения, косвенно отвечающие на вопрос о том, почему Микулин оказался в горниле адской печи 37 года…
* * *
«Способность [конницы] атаковать… должна быть сохранена наряду с проявлениями той походной подвижности, которая измеряется уже не сколько резвостью, сколько выносливостью и неприхотливостью конского состава. (…) И покойный А.А. Брусилов (! — Е.Д.) совершенно правильно определил с этой точки зрения нужного нам верховного коня как «кровного по происхождению и степного по воспитанию».