* * *
Вскоре ближе к Орехову сосновые насаждения Гуда уже плавно перешли в природные, стародавние и очень глухие леса. Ехали и мимо страшной «Америки»… «Почему Америка? Почему Америка? — всегда допытывалась я, когда пришел мой черед возвращаться по веснам в Орехово. Но от меня отмахивались: «Ты туда и не мысли забрести, там болота и много волков, заблудишься и сгинешь — не найдем».
Но вот уже забрезжил и конец путешествия… Показались родные опушки Сосенок, — чудесного приусадебного леса Жуковских, чистого, хвойно-лиственного, а потому и веселого, приветливого, улыбающегося леса, смотрящего на человека с благорасположением, открывающего ему со щедрым великодушием свои земляничные поляны, на которых если прилечь, да взглянуть понизу, то глаз зарябит, — такое там всегда бывало обилие ягод, словно совсем миновала эти края, эту добрейшую, внятную, говорящую всеми своими очертаниями пейзажа красоту, не оттоптала ее еще своими коваными железобетонными сапожищами смертоносная цивилизация, чудом сохранив здесь неприкосновенный раритет каких-то иных, былинно-сказочных времен…
Сосенки были покрыты исключительной мягкости коврами — изумрудными травами — муравами, в которых даже ранней весной пахло маслятами и белым грибом, — не лес, а отрада всех человеческих чувств — туда было совсем близко прогуляться от усадьбы с пледом в руках, и, примостившись на любой из чистых и сухих полянок, на взгорочке, возлечь посреди земляник и цветов, и чудно снующей рядом муравьиной жизни, и погрузиться в созерцания, что и делал всегда, живя в Орехове, Николай Егорович Жуковский.
Именно в Орехове, когда он отдыхал на опушке Сосенок, — спиной к лесу, лицом к розовеющим в лучах заходящего солнца полям, — внезапно пришло к нему решение одной их красивейших в математическом смысле задач — о механической модели маятника Гесса. Об этой мистической, сакральной связи человека и природы сам Николай Егорович говорил нередко. Так под Полтавой, на родине своих предков по отцу, поминая знаменитого русского математика М.В. Остроградского на его могиле говорил так, словно видел перед глазами родные ореховские холмы и поля: «При взгляде на это мирное место успокоения, на широкие поля, убегающие в бесконечную даль, невольно возникает мысль о влиянии природы на дух человека… В математике, милостивые государи, есть тоже своя красота, как в живописи и поэзии. Эта красота проявляется иногда в отчетливых, ярко очерченных идеях… а иногда поражает она нас в широких замыслах, скрывающих в себе что-то недосказанное, но многообещающее…».
Вот почему именно Орехово должно было бы благодарить за явление в мире этого изумительно широкого именно в этой своей всегдашней духовной пронизанности и свободе гения Жуковского. Глубокое внутренне молчание ореховских лесов и полей, их бессловесная тихая речь пробуждали его дух, призывали, и понуждали его стремиться всем своим существом к познанию сокровенных глубин реальности, ее инаковости и нетленности, ее метазаконов, сущих как законы подлинной, изначальной Красоты, которым этот мир был лишь живым и прекрасным отражением, иконой, вобравшей в себя не только отблески Красоты недосягаемой, но и сущностные силовые воздействия, излучения и энергии Божественного Первообраза…
В научном наследии Николая Егоровича Жуковского всегда поражала прежде всего его всеохватность, в явлении которой безусловно сыграло свою роль и его Ореховское рождение: тихая мелодия смиренной, доброй и захватывающей сердце красоты особенной природной и исторической ауры здешних мест.
Сосуществование двух реальностей — видимой и невидимой, существование невидимых метафизических глубин мира в восприятии Николая Егоровича Жуковского, и как теоретика, и как инженера-механика, всегда пребывало неоспоримой данностью. Мысль его, над чем бы он не трудился, всегда проистекала из недр невидимого целостного интуитивного восприятия. Она рождалась, крепла и кровоснабжалась могучей интуицией, живущей и сокрытой в нем самом в духовной глубине. Говоря об особенностях мышления Жуковского, нам никак не обойти замечательную личность одного из его учителей: Василия Яковлевича Цингера (1836–1907). Он явился своего рода детонатором пробуждения гения Жуковского, он укрепил его волю и выбор направления мысли.
Основатель и глава геометрической школы Московского университета, ботаник, философ, религиозный мыслитель и любимый университетский профессор Николая Егоровича Жуковского, Цингер оказал огромное влияние не только на его научное, но и духовное становление, он подтолкнул их к сопряжению. Цингер считал, что и аксиомы геометрии, и способность нашего духа непосредственно и с полной ясностью созерцать и познавать пространство — не есть порождения и следствия земного опыта человека, но являются феноменами его духовной природы, духовного бытия. Сегодня можно было бы провести некую параллель между рассуждениями Цингера о научной интуиции и, скажем, учением Хайдеггера о языке, как о “доме бытия”, согласно которому бытие изначально живет и раскрывается в языке; где язык не орудие мысли, не одна из способностей человека, но фундаментальная категория сознания в такой степени, что уже не человек говорит, а язык говорит человеку и человеком.
«Аксиомы геометрии — истины не опытного происхождения, а способность нашего духа непосредственно и с полной ясностью созерцать пространство» (так говорил об учении В.Я. Цингера другой замечательный русский математик и близкий соратник Николая Егоровича Б.К. Млодзиевский (1858–1923).
Всю жизнь Цингер оставался защитником духовной сущности познания, в то время как вокруг все духовное агрессивно вытеснял позитивизм. Он утверждал, что интуиция пространства коренится в созерцаниях разума вообще, и поэтому есть условие всякого умозрения… Наука и знание не должны быть рабами опыта. Она основывается не на материальных, а на идеальных началах. «Наука есть одна из сторон духовного бытия».
К сожалению, почти все авторы, пытавшиеся характеризовать особенности и природу научного мышления Жуковского, его гения обходились лишь скупыми и формальными констатациями, а чаще оставляли за скобками именно эти, «идеалистические», столь близкие духовному складу Жуковского мысли и подходы. А потому в нашем рассказе Василий Яковлевич Цингер, замечательный мыслитель и педагог, красивый белокурый немец по происхождению, и православный по вероисповеданию, никак не может быть обойден стороной в нашем рассказе. Ведь помимо сакральной связи человека с Родиной, с «кормящим ландшафтом», помимо глубочайших кровных связей человека с его родом (а в проекции и народом, этносом), есть и другие священные связи — иерархические связи просвещения и научения — учеников и учителей, вольных и невольных помощников на путях нашей жизни, часто незнаемо и даже нечувствительно для самих себя исполняющих равноангельское служение таинственных от Бога провозвестников, посланников, наставников.
Тут, если попристальнее вглядеться, такие таинственные, «подземные» узоры и переплетения, такие сцепления человеческих дорог и судеб открываются, что поистине вся жизнь наша начинает восприниматься как некое священнодействие, имеющее в своих основаниях Божественный чертеж, присланный с Небес, а сверхзадачей жизни становится познание и постижение этого чертежа и своего места в нем. Тогда для человека, живущего верою и по вере, все начинает отзываться в сердце как явления таинственной воли, как гласы и знаки из миров иных. Слышит их человек в немощи духа своего, силится узнать голос к нему обращенный, и в то же время трепещет, сомневается: да кто же я, мол, таков, чтобы искать «залогов от Небес», чтобы со мной Сам Бог говорил?! Но бывает и так, что Небеса снисходят к слабости человеческой, к его неуверенности, и говорят ему как младенцу — по слогам, как в прописях — ясно и четко до очевидности, озарив вспышкой света человеческую судьбу, обычно перетекающую из возраста в возраст в каких-то предрассветных туманах или мистических сумерках.
