Выбрать главу

Голубушка, попросите Колю, и не поленитесь мне черкнуть словечко. Надеюсь, Маша (старшая из детей Анны Николаевны. Через месяц с небольшим Марии Егоровны Жуковской не стало. — прим. авт.) полегоньку оправляется. Передайте ей от души благопочтительнейший дядин поцелуй. Обрадовал бы и меня милосердый Господь и Его Пречистая Матерь, наша благосердая Заступница Всех Скорбящих Радость! Соничке ничего не говорите, и Колю предупредите. Я уже о том, приняв предотороженности, написал Сашеньке (Александра Александровна Заблоцкая, племянница Н.Н.Стечкина — дочь его младшей сестры Софьи Николаевны Заблоцкой (урожденной Стечкиной).: боюсь старуху растревожить горестною вестью о ее любимце-крестнике.

Храни Вас всех Господь: и об нас, голубушка, помолитесь… Мой Славушка ваш по душе внук, а не только племянник. Еще раз, спаси вас Господь! Целую всех вас крепко, молюсь об вас. Ваш всей благодарной душей Н.Стечкин».

Так рано принявшая на свою душу ответственность за семью, Анна Николаевна в отличие от пушкинской Тани вынуждена была гораздо раньше распроститься — и бесповоротно — с романтическими иллюзиями, эгоистическими претензиями на устройство в первую очередь своего и только своего личного счастья. Труды и тяготы сиротства спасли ее душу от тлетворных веяний века: от разъедающего душу сентиментализма и дурного мистицизма, за которыми, между прочим, почти всегда кроется весьма утонченное себялюбие…

Она была и оставалась реалисткой, чему свидетельство — переписка с горячо любимым мужем — Егором Ивановичем Жуковским, который на протяжении всего их безупречного супружества, вынужден был почти всегда пребывать по делам службы вне дома.

Вот одно из писем Анны Николаевны мужу из Орехова летом 1849 года:

Милый мой ненаглядный другочка Егор Иванович!

Вот уже завтра неделя как ты был у нас, если возможно назвать это минутное пребывание действительностью. Мне кажется, это был сон! Другочка моя родная, солнышко красное взошло на немного и ушло на другой горизонт. С нетерпением дожидаюсь твоих писем, верно уже есть на почте. — Сколько хлопот с этой крышей — несмотря на деятельность нашего приказчика, пять дней ходит по окрестным рощам, а тесу елового нигде найти не мог, сосновый же мне решительно отсоветовали взять — говорят, не будет прочна крыша. Решили взять резанный постом еловый семи аршин. В Марковой роще, что за Черкутиным у того же Першина. Вчера привезли мне уже 350 штук по 15р.50 за сотню — денег собственных моих дано 30 р. Сер. Хлеб же идет туго.

Тесу потребуется 700 штук. 500 семи ар. и 200 шести аршин — если арш. По 15–50 — а шести по 12р.50 за дело взяли с нас по 7-75 с сотни, красильщики же просят на всем своем 150 целковых — цена до того высока, что крышу хоть не крась. Ундольские уже пришли и начали тес фуговать.

Ну, хлеб у нас вовсе не идет, а Логин ундольский и Евстафий отказались — хлеб удивительно падает в цене. По всему этому судя, надобно друг, чтобы ты денег выслал к 1 июня, а то начали дело, да не будешь знать, как его кончить. Еще предлагают крышу поднять, но, кажется это надо оставить. Все, благодаря Бога, здоровы — погода стоит чудная, Мария поправляется. К сестре еще не ездили, собирались в четверг.

Прошу тебя, друг, закажи сапожки деткам по мерочке. До свидания. Да будут Бог и Ангелы над тобою, вручаю тебя Пречистой Богоматери Деве -

Твоя Ниночка (Так любил именовать свою жену Егор Иванович — прим. авт.).

Жизнь Анны Николаевны после замужества не давала ей возможности расслабиться, понежиться в ипостаси любимой молодой жены, в удовольствие побыть тургеневской помещицей, вкушая радости тихого деревенского жития. Заботы ее непрестанно увеличивались: разрасталась семья, воспитание детей, которым она сама занималась (и с честью справилась!), а также хозяйство — все это практически лежало на ее плечах, поскольку Егор Иванович, как уже говорилось, постоянно бывал в разъездах и отлучках. А ведь Анете было 23 года, когда она вышла замуж, и всего 25, когда стала хозяйкой Орехова. К тому же супругам Жуковским всегда крайне не хватало средств. Орехово было не то, что доходное, а скорее убыточное имение: чтобы довершить ремонт дома, пришлось продавать даже и личные вещи Анны — остаток приданого: соболий салоп и драгоценности. Приходилось прибегать и к займам:

…Милый мой Егор Иванович, попроси доброго нашего графа одолжить нам взаймы 5 мер семя льняного. Завтра сев, а у нас нет… (Речь идет о графе Валериане Николаевиче Зубове, у которого служил управляющим Егор Иванович — прим. авт.).

Анна Николаевна была, по выражению внучки ее Екатерины Александровны Домбровской, одарена «умом практического склада высокого порядка». Бабушка моя, имевшая счастье прожить вблизи Анны Николаевны 26 лет, поучаться от нее, слышать ее рассказы и живые воспоминания о ней ее сыновей и дочери, именно она в свое время замечательно метко, просто и безошибочно глубоко (что было присуще по наследству и ее собственному уму, трезвому и деятельному; и, конечно, слогу), очертила образ своей бабушки. Да так, что лучше и не сказать:

«…По воспоминаниям сыновей и дочери Анна Николаевна была строгая и непреклонно требовательна. Но вместе с тем, всегда ровная и справедливая. Одним из качеств ее был уравновешенный характер. Со дня своего замужества Анна Николаевна всю свою личную жизнь сосредоточила на любви и заботах о муже и детях. Она рано сумела перейти на положение всеми уважаемой, пожилой матери семейства. После сорока лет она покрыла голову черной косынкой и носила ее всю свою долгую жизнь. Гладко причесывала она свои рано поседевшие волосы, одевалась в темные, свободные платья с пелеринкой и совершенно не заботилась о своей весьма красивой в молодости наружности. Однако до глубокой старости облик ее, спокойный и благостный, сохранял подкупающую привлекательность. Как и Егор Иванович, только в ином духе, по детски, без рассуждения и просто веровала Богу Анна Николаевна. Вера поддерживала ее во всех тяжелых случаях ее жизни, придавая ей силу и стойкость терпеливо и безропотно переносить все невзгоды».

Добавлю, основываясь на тех же семейных воспоминаниях, еще одну деталь, которая с детства была мне особенно говорящей, притягательно милой, поражавшей меня, и всегда ставившей образ Анны Николаевны недоступно высоко, как идеал, как нечто ангельское… Я ее только такой в сердце своем ее и видела: никогда и не на кого не возвышающей голоса, никогда не пребывающей во гневе, раздражении и уж тем более в каких-либо злобных, пусть и спрятанных чувствах осуждения других. Это не была черта обычной прежде внешней дворянской сдержанности, привитой, вышколенной, — ширмы, которая каких угодно чудовищ могла скрывать, да нередко и скрывала: и равнодушие, и холод, и гонор с презрением к другим, и что угодно… Воспитание, конечно, сделало свое дело, но то, о чем я говорю, было свойством ее души, природой ее. Такая вот была ровность, уравновешенность и, главное, — спокойствие. И что, как не глубина и крепость ее Веры и христианская мудрость дарили и хранили в ней это чарующее спокойствие?

Как говорил один духоносный старец (архимандрит Софроний (Сахаров) — 1896–1993 гг.), довериться Богу можно только в подлинной простоте, став Евангельским дитем. «Если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф.18:3). Смею утверждать, что и Анна Николаевна, и сын ее Николай Егорович, имели в себе залог той самой простоты, в основе которой — всегда лежит душевная чистота. Это было свойственно многим старинным русским людям. И Пушкин, и Толстой, и Достоевский запечатлели в своих отражениях этот типично русский образ чистой простоты: граф Ростов в «Войне и мире», генеральша Епанчина в «Идиоте»…