Кубрик опустел: аврал поднял на верхнюю палубу всех матросов, гардемаринов и солдат. Находясь в лейтенантском звании, я был среди офицеров, передававших приказания нижним чинам. Пальцы костенели на тросе крепко набитого фордуна, вокруг пояса был обернут страховочный линь, мундир промок и тяготил плечи.
Помню, как орал в медный рупор капитан, подбадривая команду крепким словцом:
— Убрать все паруса! И пошевеливайтесь, сукины выкидыши, покуда морская могила не схлопнулась над вашими ленивыми костями! Не надейтесь, что бочонки грога, что у вас в брюхе, помогут вынырнуть из пучины, аки томбуи!
— Травить кливер-шкоты! Отдать кливер-фалы! Выбирать ниралы! — переводил я, указания капитана мичману, тот доводил их до сведения боцманов, а те орали и свистели на матросню. Все мы, наравне с командиром корабля, вооружились рупорами, но даже так силы звука едва хватало. — Топенант на марку! Травить фалы! Выбирать гитовы! Отдать шкоты и галсы! Гитовы и гордени до места!
Форштевень рассекал кипящие волны. Вздымались грозные валы, их пенящиеся верхушки обрушивались вниз, норовя пришибить творение рук человеческих, как назойливую букашку, которая без спросу ползает по вековечному телу исполина по имени Бескрайний океан.
Фрегат взлетал на гребни этих титанических волн и, плавно пропуская их под килем, скатывался во впадины, будто санки с ледяной горы. Даже бывалых моряков, закалённых и длительными штормами, и бесконечными штилями, и порохом пушечных залпов, проняло.
Нет-нет, да и перегибался матрос, а то и офицер через фальшборт или использовал с той же целью поломойное ведро. Оно только чудом не улетело в морскую кипень, а лишь перекатывалось от бакборта до штирборта, как бы предлагая свои услуги всем желающим.
Вперёдсмотрящий, едва держась на марсе фок-мачты, принялся беззвучно орать и показывать на нечто по правому борту. Капитан раздвинул подзорную трубу и направил её по указанному курсу.
— Ах, ты ж, альбатросы недобитые! — взревел он, но в голосе сквозили ноты одобрения и даже гордости. — Взлетели! Ой, дурачьё… Снесёт же акулам на корм!
Океан вздыбил нас очередным горбом и, щурясь сквозь пелену дождя, я заметил три вознёсшиеся над флагманским кораблём точки.
Чародеи, борясь с ненастьем, поднялись над неистовыми водами. Раскат грома прозвучал в унисон с яростной вспышкой молнии, и та озарила фигуры этих отважных безумцев. Развевающиеся плащи хлопали и бились на ветру, подобно заполаскавшимся парусам.
Расстояние мешало увидеть их лица, но этого не требовалось. Каждый на флоте знал их имена. Старший из троицы, паривший в центре, двухсотлетний вампир — магистр тайных искусств, давний ученик Вальдемара, нашего великого герцога. Именно под его знамёнами мы отправились в бой.
Следует уточнить, что герцог этот по совместительству является моим злокозненным дядюшкой. Да, я благороден он макушки до подмёток, хотя сейчас по мне это не очень заметно. Собственно, тогда, трясясь от промозглого холода на палубе попавшего в передрягу корабля, я тоже не очень тянул на наследника одного из крупнейших государств на континенте. Но сейчас всё в порядке: Вальдемар уже лишил меня наследства.
На чём я остановился?
Чародеи, точно.
Наш оккультный щит и меч, смелая троица во главе с Волеславом Ланге.
Парившие рядом с вампиром-колдуном юноша и девушка — его собственные выкормыши, пока ещё не бессмертные, но уже получившие благословение на переход в ряды помазанников богини. Всё, что им оставалось — умереть и воскреснуть для вечности в ночи. Забегая вперёд отмечу, что океан не отпустил ни одного из них: живые или не очень, все пошли на корм морским обитателям, а может, не пережили рассвета следующего дня.
Эти кудесники призывали всю доступную силу, выворачивали души наизнанку и в иступляющем трансе пытались словами усмирить океан, будто дрессировщики непокорного льва. Но нет, не той породы им достался зверь. То не лев, не слон и даже не кашалот. Древний левиафан пробудился от вечного сна, голодный и злой, жаждущий пожрать всех, кого угораздило почесать килями его спину.
И реющим над его неохватной тушей альбатросам он тоже уготовил печальный исход. В тщетной попытке обуздать природный хаос, беспощадную силу, что намного могущественнее всех слов, когда-либо произнесённых под солнцем и луной, они забылись. Слишком ушли в себя, в единство творимого обряда, перестали воспринимать внешний мир с его, надо заметить, вполне очевидными угрозами.