Глава первая
1
Расцвели долгожданные пикульки. Те дикие ирисы, на которые каждый день посматривал Володя:
— Запаздывают нынче. Но к нашей свадьбе расцветут. Вот увидишь.
Вчера, наняв лошадей, Володя умчался в Минусинск. Проводив его за ворота, Надя помахала платком.
Он, обернувшись, крикнул:
— Завтра в полдень…
И позади колес заклубилась пыль…
Сегодня на рассвете теплый дождик умыл землю, принялся что-то нашептывать траве, словно поторапливал: «Шевелись-расти, — лето коротко».
Да, уже лето!
Надя не утерпела — после обеда позвала мать на прогулку. Елизавета Васильевна отказалась, сославшись на усталость, а про себя решила: «Пусть встретятся без меня. Извелись они из-за полицейского надзора».
Поглядывая на улицу, Надя подождала, пока солнце не повернуло на вечер, и пошла одна.
На церковной площади чуть было не столкнулась с двумя девками в цветастых кофтах, в широких юбках с оборками. Здороваясь с ней, обе торопливо прикрывали губы уголками платков, чтобы не хихикнуть вслух, и, отбежав немного, заговорили вполголоса. Конечно, о ней! В селе давно все знают — невеста. Ведь стражнику Заусаеву приказано отправить донесение о венчании.
В Шушенском было в диковину — ссыльный женится на такой же, как сам, немоляхе-ссыльной, и вечерами бабы на завалинках судачили: «Поклонятся, непокорные, батюшке Ивану».
Куда денешься? Такие порядки: без венчанья — не жена.
Каждый день к хозяевам наведываются соседки: «Свадебка-то скоро ли?» А потом на всю улицу пересказывают:
— В пост не говели, ко святому причастию не ходили… Не согласится батюшка…
— А ее, невенчанную-то, угонят отседова. Упекут.
Вот и усмехаются девки: «Невеста без места!»
Не будешь каждой рассказывать, что дело лишь за документами. Они же оба беспаспортные.
Мама волнуется, ночи не спит. Вдруг все расстроится?..
Когда приходят письма от питерских товарищей, рассеянных полицией по таежным углам Сибири, мать тревожно заглядывает обоим в глаза: «Опять поздравляют?!» Володя успокаивает шуткой:
— Они — авансом. По народной пословице: «Кто празднику рад…»
Из села Тесинского приглашены Старковы и Кржижановские, близкие друзья. Если полиция позволит, вот-вот нагрянут в гости, а тут — нет ничего. Никакой свадьбы! И страшней всего — погонят ее, Надежду Крупскую, по этапу, от тюрьмы до тюрьмы. В Уфу!..
Она шла по улице, не подымая головы, не глядя по сторонам.
Ничего, будут и у них солнечные дни. Пусть даже не сейчас. Пусть через девятнадцать месяцев, когда для Володи кончится эта проклятая ссылка… Никто не сможет им помешать. Все равно они будут вместе. Навсегда вместе.
Вышла за околицу. Там дождевые лужи заставили свернуть на обочину дороги, и она, подняв глаза, ахнула от изумления: вся равнина была синей от цветов пикульки! Будто навалились тучей невиданные мотыльки. Даже дорога едва заметна среди них. Так и кажется, что дрожат под ветерком — с легким шелестом — тонкие крылышки. Еще секунда, и сказочная синяя стая взметнется ввысь, закроет солнце.
Сибирь — и такие краски! Невероятно. Несовместимо.
И когда они успели раскрыться, эти очаровательные пикульки? Почти все бутоны сразу. Так дружно!
А Володя говорил: «К свадьбе…»
Может, все волнения уже остались позади? Вот покажется на дороге ямщицкий тарантас, Володя издалека увидит ее, встанет на ноги, помашет рукой и крикнет. Он не утерпит. Обязательно крикнет:
— Есть, Надюша, документы! Теперь никаких препятствий!..
Вдали чернеет Думная гора. С нее спускается к речке Ое извилистый тракт. По нему едет Володя. Вот он переплывает Ою на пароме. На этом берегу торопит ямщика: «Скорей, скорей!..» Его ждут… Если бы дождь не смочил землю, показалась бы тучка пыли… А теперь только звон поддужных колокольчиков издалека подаст весть о нем.
Надя прислушалась. Нет, не слышно колокольчиков. И дорога остается пустынной…
И она пошла — по колено в цветах — в сторону поскотины, которой был окружен выгон. Наклонившись, сорвала цветок, машинально поднесла к лицу и пожалела, что не пахнет.
Остановилась, рассматривая пикульку: походит на кукушкины слезки, тоже три лепестка, только большие и сочные. А возле них — тоненькие язычки. Они-то и шелестят под ветром, напоминая крылья бабочек.
Отломила с легким хрустом один лепесток, другой… Девушки любят гадать на цветах ромашки. А тут и отрывать уже нечего. И незачем.
Бросила изломанный цветок и пошла быстрее. Беспокойная тень опережала ее. И все удлинялась и удлинялась.
«Что случилось с Володей? Неужели могли арестовать за то, что поехал без разрешения? Но ведь к самому исправнику…»
В глубоких колеях постукивали колеса телег, — крестьяне возвращались с пашен. И ей пора бы домой. Она еще не ходила одна и так далеко. Даже немножко не по себе. Жаль, что не взяла Дженни. Все же — собака.
Скоро сядет солнце… Не пойти ли обратно? Иначе темнота застанет за селом…
Нет, нет. Она не может повернуть назад. Не успокоится, пока не увидит Володю, не узнает новости…
Вот уже видны ворота поскотины. Возле них — убогий шалашик, сложенный из пластов дерна. Там курится костерок. У огня сидит сторож, старый бобыль Вавилушка. Там и в сумерки можно подождать.
Опустел выгон. И погрустнели цветы пикульки, стали темными-темными.
От заката багровели лужицы в ухабах. А Надя по-прежнему шла по обочине дороги, вспоминала недели, проведенные здесь.
2
…Лишь первые дни после приезда в Шушенское прошли без тревог и волнений.
Как-то Елизавета Васильевна, еще не привыкшая к разговору с будущим зятем, сбивчиво напомнила:
— Владимир Ильич, вы… Ой, что я… Ты, Володя, обещал показать окрестности.
— Да, да. Я готов. Хотите к Енисею? Оттуда великолепный вид на Саяны. Говорят, нам повезло: здесь, как бы то ни было, все же юг.
На верткой лодке-долбленке Владимир Ильич поочередно перевез Крупских через ленивую, полусонную Шушенку, и все трое пошли по ровному лугу, усыпанному озерками.
Впереди серебрился Енисей, разметавшийся на несколько проток. Слева вдалеке зеленая равнина постепенно уступала место мохнатым холмам. За ними сверкали острыми гранями снежные шпили.
Полюбовавшись Саянами, стали рвать в мочажиннике молодой щавель, и Елизавета Васильевна спросила, любит ли Володя весенние щи. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неточный ответ:
— Знаете, не отдавал предпочтения. Кажется, нравились. В давние годы, когда еще был жив отец. Мама их называла зелеными. И в каждую тарелку — половинку яйца.
— И ложку сметаны.
— Верно. Отец очень любил со сметаной. Ну, а мне здесь больше всего понравились «политические калачи».
— «Политические»?! Никогда не слыхала. И даже странно: калачи с политикой!
— Есть такие! Федоровна печет.
— Это кто же? — спросила Надя. — Ты не писал о ней.
— Разве не писал? Значит, запамятовал. А был уверен, что ты, Надюша, знаешь по моим письмам. Это жена одного крестьянина, с которым я хожу на охоту.
— Сосипатыча? О нем Наденька читала мне в твоих письмах.
— Да. Елена Федоровна Ермолаева. А зовут ее все просто Федоровной. И еще — Сосипатихой. Я познакомлю вас. И она напечет…
— Этих странных калачей?! Но почему же все-таки «политические»? Наверно, твердые, как камень?
— Наоборот, мягкие. Только корочка похрустывает на зубах. Из запекшейся сметаны. А названье произошло просто: нам с Оскаром Энгбергом, по местной терминологии «политикам», калачи пришлись по вкусу, ну и прилепилось слово.
— Корочка из запекшейся сметаны? Так сегодня же Варламовна угощала. Она называла шаньгами.
— То совсем другое. Вроде булочек. А у Федоровны именно калачи, только особенные. И она любит стряпать их. Достаточно мне заикнуться, что завтра пойдем на охоту, как она сразу начинает замешивать квашню. А Сосипатыч подзадоривает: «Пеки побольше «политических» калачей!»