— Один достопочтенный прихожанин, добрый человек, мог бы…
— Нет, нет, — жестко и решительно прервал Владимир Ильич. — Никаких достопочтенных нам не нужно.
— Я — для благолепия свадьбы. А человек тот бескорыстно…
— Извините, не привык повторяться. И, насколько знаю, подыскивать подставных отцов не входит в обязанности священнослужителя.
Пока Владимир Ильич шел через площадь, в его разгоряченном сознании пронеслись мысли о мрачных столетиях.
Опустошали землю религиозные войны. То в одном, то в другом уголке планеты церковники, натравливая фанатиков на инаковерующих, затевали кровавую резню. Посреди городских площадей сжигали на кострах еретиков, отступивших от религиозных догматов. Ни в чем не повинных людей приковывали цепями к стенам сырых и темных монастырских казематов.
Все «во имя божие»!
И сейчас поистине несть числа гнусностям, которые чинят попы в тесном союзе с жандармерией и охранкой. Таковы уж порядки полицейского самодержавия, что религию господствующего богатого класса пропитали смрадным духом кутузки.
Не только руки и ноги заковывают в цепи, людские души держат в кандалах!
И одна из первых задач социал-демократии — расковать души, освободить людей от насилия над совестью, очистить землю от мерзости религиозных предрассудков. Государство не должно поддерживать ни одной религии. Ни один чиновник не должен иметь права спрашивать кого ни на есть о вере: это дело совести.
Увидев Надю у ворот, по беспокойным глазам понял ее тревожный вопрос и, улыбаясь, еще издали помахал рукой:
— Все, Надюша, идет к лучшему: завтра будет сделано с амвона первое оглашение о предстоящем венчании.
— Документов-то еще нет. Ты меня просто успокаиваешь, а сам взволнован. Я же вижу.
— Это — по другому поводу. — Владимир взял Надежду под руку, и они направились к пустынному берегу Шушенки. — Опять из-за Симона Ермолаева. Подумай, в посаженые отцы напрашивается! Тройку, говорит, запряжет!
— Дешево собирается купить!
— Да, да. Но если поторговаться, — в глазах Владимира блеснула острая ирония, послышался колючий смех, — он накинет. Не поскупится.
— И сам явился с таким добродетельным предложением?
— Нет, через Стародубцева. И вдобавок через попа. Тонкий ход: «Для благолепия свадьбы!»
— А меня волнует это оглашение с амвона. Так клоуны из ярмарочных балаганов зазывают на свои зрелища. Девки да бабы сбегутся поглазеть.
— Завтра он еще не назовет дня венчания. А потом будет яснее. Может, обвенчает без зевак.
5
На следующее утро всех разбудил колокольный звон.
Хозяева ушли к обедне. В кухне было душно от натопленной русской печи. Бадейки с пивом еще накануне Аполлон Далматьевич перенес в погреб, и теперь в доме пахло жареным поросенком да шаньгами, испеченными еще до зари.
По улицам стекались к церкви принаряженные богомольцы. Ради престольного праздника девки смочили волосы репейным, а мужики топленым маслом, ботинки и сапоги до блеска натерли вонючей ваксой. Слегка покачиваясь, шли нетерпеливые выпивохи, еще накануне вдоволь отведавшие пива не только у себя дома, но и у соседей.
Владимир и Надежда отправились в волостное правление. По случаю праздника почтарь приехал раньше обычного, и письма уже лежали на писарском столе. Сверху — казенный пакет с сургучной печатью.
— Мне! — У Надежды вздрогнула рука, словно она боялась обжечься; ломая печать, успокаивала себя: «Нет, не самое ужасное. Если бы меня — в Уфу, приехал бы стражник. Это прислали документ для венчания. А почему нет Володе?»
В пакете оказался ответ исправника на ее прошение о ежемесячной выдаче «кормовых».
Владимир Ильич, слегка склонив голову к плечу, нетерпеливо заглянул сбоку, и у него вырвались возмущенные слова:
— Какой шельмец!
Исправник уведомлял, что прошение «оставлено без последствий по причине не вступления в законный брак».
Когда вышли на улицу, Надежда проронила:
— Заколдованный круг!
— Подлейшее крючкотворство! — В глазах Владимира полыхнули зеленые огоньки ярости. — Там: «немедленно бракосочетаться», не то — в Уфу; здесь: «по причине не вступления». Такое может придумать только отъявленный иезуит в полицейском мундире!
Он шел все быстрее и быстрее. Надежда едва поспевала шагать в ногу с ним. Вдруг он приостановился и взял ее за руку:
— Не волнуйся, Надюша. Нет, говорят, худа без добра. И такая глупейшая отписка, в конце концов, нам на пользу. Да, да. Вот увидишь.
В своей комнате он достал из стола лист «орленой» бумаги и, поименовав губернатора, как положено, превосходительством, размашисто вывел: «Прошение». А ниже — о разрешении министра внутренних дел проживать в Шушенском Надежде Крупской и о тщетных попытках получить документы, необходимые для венчания: «Это непонятное промедление получает для меня особое значение ввиду того, что моей невесте отказывают в выдаче пособия до тех пор, пока она не выйдет за меня замуж (таков именно ответ, полученный ею сегодня, 30 июня, на прошение о выдаче пособия). Таким образом получается крайне странное противоречие: с одной стороны, высшая администрация разрешает, по моему ходатайству, перевод моей невесты в село Шушенское и ставит условием этого разрешения немедленный выход ее замуж; с другой стороны, я никак не могу добиться от местных властей выдачи мне документа, без которого вступление в брак не может состояться; и в результате всего виной оказывается моя невеста, которая остается без всяких средств к существованию».
Тем временем отошла обедня. Из соседних домов уже доносились застольные песни захмелевших сельчан.
К Зыряновым сошлись гости. Хотя праздничный стол был накрыт под навесом, но вскоре стало ясно, что и в доме не будет покоя: по всей усадьбе уже разносилась пьяная перебранка.
Владимир Ильич и Крупские, захватив с собой охотничий котелок и корзину с едой, пошли в ту часть бора, где вздыбилась Песчаная горка, самая высокая во всей округе. Оттуда можно полюбоваться и Саянами, и Енисеем, и степью на его левом берегу. Там можно погреться на теплом, будто просеянном сквозь мелкое сито, песке. А самое приятное — там нет комаров.
Впереди, важно подняв лохматую голову с трепыхавшимися ушами, бежала Дженни, неся в зубах поноску — сухую березовую палочку.
6
Тихо горел костер. Тонкой струйкой, как над трубкой Проминского, вился дымок. Сам Ян Лукич заснул, лежа на боку, и трубка вывалилась изо рта. Ульянов поднял ее, тихонько выколотил о хворостину и засунул в карман его куртки.
По другую сторону костра приподнялся Сосипатыч.
— Спи, — сказал Владимир Ильич шепотом.
— А ты, Ильич, чо не ложишься?
— Мне все равно не уснуть. Такая чудная ночь!
На островах надрывно, с подергом и скрипом кричали коростели. Умолкал один — начинал другой, потом третий. И так без конца. Будто поспорили, кто кого перекричит, да взялись подбадривать весь птичий мир: «Не др-р-р-ремать! Не др-р-р-ремать!»
Все тонет в этом суматошном крике. Не слышно козодоя, летавшего в сумерках. Не слышно плеска воды под берегом. Тут не только дребезжания крошечных колокольчиков, подвешенных к удилищам, а даже звона ботала и то не услышишь.
Владимир Ильич отошел от костра; вглядываясь в темноту, склонился над одним удилищем, над другим. Нет, не звонят налимы в колокольчики, не желают брать наживку. Может, не по вкусу им дождевые черви? Ждут чего-нибудь иного? Изюму или колобков с анисовыми каплями? Кто их разберет. Или спят в своих норах.
«Ну, что ж. И мне бы поспать часок… Нет, не могу. Хорошо — среди природы!»
Поднял голову. Далеко над заречной степью передвигалось по горизонту громадное оранжевое пятно, раскидывая сияние на полнеба, — вечерняя заря передавала дежурство утренней. Хотя Шушь на семь градусов южнее Питера, а июньские ночи почти белые. Короче коростелиного шага! Еще немножко, и журавли заиграют побудку на своих звонких трубах.