Описав полукруг, Дженни, мокрая от болотной воды и росы, сбитой с осоки, легла отдохнуть у ног Старкова. Он хотел было нагнуться и взять за ошейник, но собака, испугавшись, вскочила и азартно рванулась вперед. И тут произошло неожиданное: через несколько шагов она с ходу уперлась в землю тремя лапами; застывая на месте, правую согнула и приподняла.
Классическая стойка! Вот так Дженни!
Но кто тут может быть, в двух шагах от охотника? Даже странно видеть стойку. Неужели на какое-нибудь перышко?
На всякий случай Василий Васильевич все же приготовился стрелять влет и скомандовал:
— Пиль!
Дженни не двигалась с места.
— Пиль, милая! Пиль!
Собака оглянулась и снова застыла.
Старков начал одной рукой подталкивать вперед. Дженни мелко дрожала всем телом и упиралась, теперь уже не решаясь оглянуться на непонятливого охотника.
И вдруг из-под кочки у самого собачьего носа, растревоженного каким-то резким запахом, взлетела свечкой вверх неуклюжая птица, чуть меньше дупеля. Неловко и беспомощно махая трепыхавшимися крыльями, набирала высоту, чтобы перевалиться через куст. Задрав голову, собака смотрела на нее несколько секунд, — бежать некуда, — потом легла, протянув усталые лапы.
Стрелять было не труднее, чем по неподвижной цели, и птица упала в куст. Дженни отыскала добычу и положила к ногам охотника.
— Отличная собака! — громко похвалил Василий Васильевич, чтобы слышали на болоте.
Поднял добычу: длинные тонкие ножки, вытянутое, как веретено, туловище, темно-серое оперение, короткие, будто обрубленные, крылышки, клюв острее шила.
— Коростель?! — обрадовался Ульянов, подходя к Старкову. — С полем тебя!
— Да, коростелище, — не спеша подтвердил тот. — И ты бы видел, какая была классическая стойка! Золотая у тебя, Володя, собака! Только надо в руках держать, во всем с подходом к ней.
Положив морду на вытянутые лапы, Дженни одним глазом настороженно посматривала на хозяина.
Владимир Ильич погладил ее:
— Не будь такой обидчивой. А наказывать тебя никто не собирается. Ты ведь сегодня первый раз. И с коростелем выдержала экзамен! Пойдем учиться стойке на дупелей.
Он привязал к кольцу ошейника конец вожжей и снова пустил собаку в болото.
То давая команду: «Пиль!», то придерживая Дженни, он как будто приучил ее к стойке на дупеля. У его пояса уже болталось пять длинноносых куличков. И Оскар заполевал одного.
А Старков, сколько потом ни стрелял, все мимо. В книжках он читал, что стрельбе влет легче всего научиться на дупелях. Может быть, это и верно. Дупель улетает от охотника по прямой: в угон стрелять не так уж сложно. Но летит он пулей. Поторопишься — мимо, помедлишь, а дупель уже — вне выстрела.
И Василий Васильевич, махнув рукой, вышел на бережок. Стоя там, наблюдал за выстрелами Ильича:
— Ловко!.. Молодчина!..
Но вот Ульянов второпях обронил конец веревки, и Дженни, почувствовав бесконтрольность, с прежней ошалелостью бросилась вдогонку за дупелем, что спешил улететь за куст. А за кустом стоял Оскар. Заметив птицу, он вскинул ружье. И в то самое время, когда нажимал гашетку, увидел, что Дженни гонится за птицей. Но было уже поздно: выстрел раздался, собака упала и завизжала, пронзительно, жалобно, словно заплакала.
Все, забыв о дупеле, упавшем недалеко впереди, сбежались к ней. Она приподняла голову и снова уронила на траву. Один глаз был закрыт, из подбровья сочилась кровь. И лапа была в крови.
Энгберг вздыхал:
— Ой, я есть дурак! Зачем стреляль? Дурак есть.
— Оскар, перестань, — попросил Владимир Ильич. — Ты ни в чем не виноват… Это простая случайность.
Он ощупал лапу — кость цела; приложил платок к собачей брови, промокая кровь.
— По-моему, царапнуло двумя-тремя дробинками. Поправится. — А собаке попенял: — Вот до чего доводит глупый твой азарт.
Раненую перенесли на бережок, перевязали ей лапу.
Сварили суп, пообедали. Собаке дали вареные головки дупелей.
Она съела и облизнулась.
— Аппетит не пропал? Значит, поправишься.
Пока ямщик водил коней на водопой, Ульянов и Старков пошли погулять по лесу. Из-за Енисея дул назойливый ветер, и над их головами уныло шумели косматые вершины старых сосен.
Старков сказал:
— Нам все же повезло — дали самый юг Сибири.
— Юг-то юг, но потеряны годы…
— У тебя не потеряны — вторую книгу пишешь!
— Но еще не ясно — первая-то увидит ли свет. И книги — это не все. Сам знаешь, за Невской заставой и на Выборгской стороне рабочие ждут живое слово. Эх, дорогой мой Базиль, — Владимир Ильич, остановившись, положил руку на плечо друга, — если бы мы теперь были в Питере! В гуще рабочего люда!..
Ямщик напомнил: лошади запряжены. Пришлось поспешить с расставанием, — Старкову нужно было на следующий день добраться до соленого озера. Отъезжая, он долго оглядывался, махал рукой. Потом с грустью отметил:
«Да, у Владимира здесь связаны крылья».
А с соленого озера написал Антонине:
«Дорогая Тончурка! Дорога через Шушу оказалась на полсотни верст длиннее, чем говорили в городе. Это зело печально, так как, очевидно, не придется так часто заезжать к «Старику», как я предполагал. Порядочно-таки измучился я за дорогу, но все же поездкой очень доволен. Какими великолепными местами ехал! Таскгол, великолепный Таскгол, туманными контурами которого пробавляются жадные взоры тесинцев, был в 5 — 10 верстах от меня! Я видел наконец тайгу — и видел в нескольких шагах!! Лицезрел на фоне шушенской природы «Старика» (одно это что-нибудь да значит!).
У него я взял на прочтение Вильгельма Блоса, «Французская революция». Потом прочтешь ты. И передашь Глебу с Зиной.
…Крепко целую тебя и крепко жду. Жду, жду и жду.
Твой В.»
4
Они все время были вместе.
Владимир, стоя за конторкой, что-то подсчитывал на счетах для таблиц книги о рынках. Надежда за соседним столиком переписывала перевод первого тома Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма».
Когда, отдыхая, читали новинки из беллетристики или перечитывали любимых поэтов, часто останавливали друг друга:
— Володя, вот послушай…
— Надюша, здесь интересные, сильные строки…
И разлучались лишь в те часы, когда Надежда надевала фартук и уходила в кухню, чтобы помочь матери.
У Владимира все сильнее и сильнее разбаливались зубы, и капли уже не помогали. Десятого августа пришлось отправиться в город. Надежда не могла поехать с мужем, — у нее не было разрешения. И они расстались на целых три дня!
В Минусинске Ульянов обратился за помощью к «городовому врачу» Смирнову. Да лучшего лекаря и не было в этом захолустье. Ему, терапевту по специальности, приходилось не только прописывать капли, микстуры да примочки, но и частенько вооружаться скальпелем хирурга или щипцами дантиста.
Смирнов, постукивая по зубам больного, спросил: «Этот?» — и, не раздумывая, подцепил козьей ножкой.
Вырвав коренной зуб, повертел перед глазами:
— Не пойму — с чего разболелся? Чистый, как репка!
Ночью боль не унималась. Едва дождавшись утра, Владимир Ильич опять отправился к Смирнову. Врач успокаивал:
— Не волнуйтесь, сударь, это — десна. Все пройдет.
А когда больной пришел третий раз, Смирнов посоветовал:
— Вот что: поезжайте-ка вы в Красноярск. Там вам сделают полный ремонт. По моей справке губернатор разрешит поездку.
И 12 августа Ульянов отправил прошение.
Как во все предыдущие поездки в Минусинск, он и на этот раз побывал в музее, сдал библиотекарю прочитанные книги, взял новые, для себя и для Нади.
Зашел к самому Николаю Михайловичу. Мартьянов обрадовался, встретил у порога, указал на мягкое кресло:
— Садитесь, рассказывайте, милейший, о житье-бытье. Я слышал о вашей свадьбе — поздравляю от всего сердца.
— Спасибо, Николай Михайлович, на добром слове. А что же рассказывать? Мы поджидали вашего приезда. Учитель с детьми набрал для аптеки кореньев, насушил трав.