Выбрать главу

— Чемодан я отсюда, пожалуй, не возьму, — сказал Владимир Ильич после секундного раздумья. — И по утрам буду приходить сюда отмечаться в книге надзирателя. Так лучше для Петра Ананьевича. Да и для меня тоже.

7

Трехлетний Готя, белокурый мальчуган в коротких штанишках, сидел у гостя на коленях и развертывал конфетку. Семилетний Петюшка, тоже с конфеткой в руках, стоял рядом и удивленно смотрел на человека, что так сразу приветил их.

— А вы — дядя Ильич? — спросил старший. — Папа ждал вас.

Гость покачал Готю на коленке, потрогал бок:

— Щекотки не боишься? Молодчина! И ты не боишься?

— Дети! — строго окликнула ребят Виктория Антоновна, белокурая, синеглазая полька с золотым католическим крестиком на груди. — Вы уже…

— Мы уже познакомились, — поспешил Владимир Ильич успокоить мать, вошедшую в комнату.

— Извините, они у нас чрезмерно общительные.

— Нет, все нормально. Ребята у вас, Виктория Антоновна, хорошие, незастенчивые. Хотя это и непедагогично хвалить детей в глаза, но это верно. Правда, Готя?

— Павда, — кивнул головой мальчуган, дожевывая конфетку.

— Только с буквой «р» у тебя, друг, что-то не в порядке. Надо подружиться с ней. Пусть это и нелегко. Я по себе сужу.

— А старший у нас совсем не страдал детской картавостью. Он у меня — заграничный. Петенька! — Мать коснулась рукой спины сына. — Иди-ка погуляй.

Когда мальчик вышел, Виктория Антоновна не без гордости продолжала:

— В Женеве родился.

— Я тоже 'одился? — спросил Готя. — А гово'ила аист п'инес.

— Ты невоспитанный. Иди догоняй Петюшку.

— Здесь и аистов дети не видали, — сказала Виктория Антоновна, села возле столика с вязаньем. — Мне помешали досказать. Сама Розалия Марковна принимала моего старшего, жена Плеханова.

— Мне доводилось бывать у них и пить знаменитый кофе Розалии Марковны.

— В Швейцарии я училась вместе с сестрой Петра Ананьевича. Он приехал туда под предлогом навестить больную сестру. Тогда я и ввела его в семью Плехановых. С Георгием Валентиновичем они подолгу беседовали, однажды сфотографировались на берегу Женевского озера. Оба не подозревали, что эту карточку перехватят заграничные царские шпики. Она-то и погубила мужа. До последнего момента Петя отрицал встречу с Плехановым, и тут жандармы выложили на стол фотографию. Запираться дальше было невозможно. Просидел полгода в каземате Петропавловской крепости. Вы, конечно, знаете. А теперь вот эта разнесчастная ссылка. Срок подходил к концу. Я уложила чемоданы, думала — уедем в Крым или на Кавказ, словом, в теплую сторону. И вдруг ему накинули год. Вызвали в полицию и объявили постановление особого совещания министров. И добавили в назидание: «Зарубите себе на носу: не спокойный вы человек. Переписку большую ведете со ссыльными».

— Так и сказали? За большую переписку?

— Да. И я боюсь, что через год еще прибавят. Я не вынесу. Вы бы поговорили с Петей.

— Не волнуйтесь, Виктория Антоновна. По-моему, нет надобности напоминать ему о конспирации.

— Ах, я совсем не об этом.

— А о том, о чем вы подумали, я разговаривать не могу. И не буду. Это могло бы обидеть Петра Ананьевича. Он воспринял бы как недоверие.

— У нас же — дети. Поймите — дети.

— Ради них, ради всех детей и их будущего Петр Ананьевич жертвует своим спокойствием и еще многим в жизни.

— Вы всё свое. А с меня уже довольно тревожных ночей. Ветер стукнет ставней — просыпаюсь с дрожью: «К нам с обыском?» Я не зеленая девочка, понимаю — жизнь коротка, и мне хочется спокойных дней, обычных человеческих радостей, которые вы, вероятно, назовете мещанскими, обывательскими. Пусть так. Не стыжусь этих слов. Был бы покой на душе. Я уже тысячу раз пожалела, что познакомила Петю с Плехановым. Тогда думала, останемся навсегда в Швейцарии, найдем какое-нибудь дело. Но Петя рвался в Петербург. Он тогда был совсем тоненьким, обложил себя литературой, как панцирем, и было незаметно. Проехал с грузом через границу. А ночью, когда он уже успел сплавить нелегальщину, его схватили… Теперь вот агент по отправке енисейских грузов! Жалованье грошовое. После смерти дедушки помощи ждать не от кого. Еле сводим концы с концами. А ведь Петя — способный юрист. Я его представляю себе блестящим адвокатом: речи в суде, отчеты в газетах, солидный гонорар!

— Такая карьера не для Петра Красикова. — Владимир Ильич встал, сделал несколько шагов по комнате. — Не ради этого он разошелся во взглядах со своим покойным дедушкой.

— Дедушка достоин доброй памяти! — Виктория Антоновна раскрыла семейный альбом. На карточке — старик, белая борода во всю грудь, тяжелый крест с драгоценными каменьями, серебряные звезды, полученные в награду. — Немного таких людей в этом забытом богом Красноярске! На похороны вышел весь город. Все его уважали. И я его понимала. Ради меня он и Пете простил его заблуждения.

— Насчет заблуждений вы зря.

— Вижу — весь разговор затеяла напрасно.

— А вот и он сам. — Владимир Ильич, остановившись против дверей, протянул руки. — Легок на помине!

Быстро вошел Красиков, весело вскинул брови, с размаху обнял друга.

— Безмерно рад! А я несколько задержался на службе. Сейчас будем обедать. Не так ли, душенька? — Поцеловал вяло протянутую руку жены. — Ты, конечно, извинишь за маленькое опоздание?

— Накажу только тем, что подам второе в перепревшем виде.

— Ты чем-то взволнована? Не запирайся — глаза выдают.

— Мы вспоминали Женеву, — поспешил на выручку Владимир Ильич, — самого Плеханова, Розалию Марковну…

Он все время не сводил глаз с Красикова. Умело сшитый пиджак сидел на нем аккуратно и красиво, на брюках свежая складка, ботинки начищены до блеска, в верхний боковой кармашек засунуто до половины, несомненно изящным жестом, модное пенсне. Кто бы мог подумать, что это революционер, томившийся в Петропавловке? Адвокат! Уже привыкший немножко по-актерски пользоваться громкой славой присяжного поверенного. Похвально! Все может пригодиться для конспирации! А после… Нам понадобятся авторы своих законов, свои судьи…

Спросил:

— Вы уже пользуетесь очками? Не рано ли?

— Изредка. Привыкаю.

— Понятно. У вас все предусмотрено.

За обедом Петр Ананьевич, возвращаясь к прерванному разговору, сказал:

— Я тоже часто вспоминаю Женеву, хотя жили мы там очень трудно. Однако не жаловались на бедность, видя, как тяжело живут Плехановы. Почти без денег. Розалия Марковна тогда еще не имела врачебного диплома. В семье — три дочки. Сам Георгий Валентинович без какого-либо регулярного заработка. А ведь у него туберкулез, вечный бронхит. Бледные щеки. Порыжелое пальто, бахрома на истрепанных брюках.

Виктория Антоновна взглянула на мужа и, не сдержавшись, тяжело вздохнула, словно хотела сказать: «И тебя ждет то же самое».

— Но, — продолжал Красиков, — его неукротимый революционный пыл, блестящий сарказм и остроумие в разговорах и выступлениях, постоянная теоретическая и популяризаторская работа! Это в нем поражает и восхищает!

— Да, да, — подхватил Владимир Ильич, — Плеханов — блестящий ум! И мы обязаны оберегать его, как огромную марксистскую силу. Революционеры его закалки нам дороги. Оч-чень дороги. И дружба с ними чрезвычайно важна.

Тихо в доме. Давно спят дети. Спит Виктория Антоновна. Только сам Красиков и его гость сидят в дальней комнате, — они не виделись полтора года и теперь не могут наговориться.

Ульянов время от времени недоуменно посматривает в передний угол, где висит лампада — голубь в полете — перед иконой не то казанской, не то владимирской богородицы в резном киоте. Все это он видел в старой квартире, когда Петр Ананьевич еще жил у своего деда со стороны матери, протоиерея Василия Дмитриевича Касьянова. Зачем же перенесли сюда из соборного дома? Ведь сам Красиков не верит ни в бога, ни в черта, а жена, судя по крестику, остается католичкой.