— Ой, Анна Егоровна!.. Как вы вовремя!.. Будто сердцем чуяли…
— А что, что стряслось, милочка? На тебе лица нет… Неужели опять?.. Только без слез, родненькая… — Закрыв за собой дверь, Серебрякова поцеловала приятельницу в щеку. — Здравствуй, Аннушка!.. Вижу — вламывались с обыском. Проклятые башибузуки! Изверги рода человеческого! Поверь, Аннушка, сама бы своей рукой… — Сжала пальцы в кулак. — И придет наше время!.. Дождутся кары!..
— Маню у нас, — вздохнула Елизарова, — увели ночью…
— Да что ты говоришь?! Машуточку?! Того и жди, младенцев начнут хватать… А я уж, грешным делом, думала…
— Нет, Марка ни о чем не спросили, даже не заглянули в его переписку.
— Ну, хоть в этом… Слава богу, как говорится… Вы ведь с ним стреляные воробьи, опытные. — Гостья провела рукой по спине Елизаровой, слегка ссутулившейся от пережитого. — Успокойся, Аннушка!.. Улик не нашли? Письма Владимира Ильича? Но это же письма брата. И такого опытного конспиратора! Несерьезное дело. Взяли по какому-нибудь пустому оговору. Не знаешь, куда ее увезли? В участок или в Таганку? Я осторожненько наведу справки через наш Красный Крест. Тебе дам знать.
— Спасибо, Анна Егоровна. Вы такая заботливая, как мать родная!
— Какой разговор! Свои люди. А такими похвалами ты меня испортишь.
Серебрякова разделась и, садясь рядом с хозяйкой на диванчик, взяла ее руку:
— Меня, Аннушка, не брани, что заявилась нежданно-негаданно. Я — на извозчике. И никакая тень за мной не увязывалась. А новостей у меня так много и новости такие хорошие, что я не могла утерпеть — приехала. Вчера мне, Аннушка, один благотворитель, отказавшийся назваться, вручил солидный куш для Красного Креста. Полторы тысячи! Вот тебе первая новость! Теперь мы поможем всем, кому грозит ссылка. Я уже отправила в тюрьму передачу Луначарскому. Жаль его. Такого борца лишились!
— Ему, что же, грозит ссылка?
— Пока на допросы водят… Надзиратель говорит: спокойно держится наш Анатолий. А теперь вторая новость, самая важная: прибыл транспорт из Швейцарии! Так долго ждали, я уже теряла надежду. И вот — радость! Новый «Листок работника»! — Достала из-под кофточки. — Держи. В Женеве наши считают, что нужно расширить не только организаторскую деятельность, но и пропаганду. После того как появилась книга Бернштейна, это первейшая задача. Ты, конечно, читала? Ренегат из ренегатов! А ведь нам, Аннушка, сама понимаешь…
— Да, чтобы успешно бороться с противником, — припомнила Елизарова слова Владимира Ильича, — необходимо его хорошо знать.
— Вот и я такого же мнения. Возьми у меня Бернштейна. Сколько тебе надо. Правда, на немецком пока, но я слышала, скоро уже выйдет перевод.
Слышала Серебрякова накануне этой встречи. И не от случайного человека — от самого Зубатова. Шеф сказал с довольной улыбкой: «Пусть мастеровые читают на здоровье!» И тут же попросил ее не выпускать из виду Владимира Ульянова. Ведь крупнее и опаснее сейчас нет никого другого среди этих социал-демократов.
— А теперь, Аннушка, — заговорила снова Серебрякова, — к тебе просьба. Ты в языках сильнее меня. Я перевела с немецкого одну статью о профессиональном движении. Посмотри, может, есть неточности. Поправь, где надо. Вот оригинал, вот перевод.
Елизарова разожгла самовар. Пока он кипел, разговор продолжался в кухне.
— Ты, конечно, знаешь о «Протесте семнадцати»? — спросила Серебрякова, следя за выражением глаз собеседницы.
— Н-нет, — ответила Елизарова с едва заметной заминкой. — Впрочем, что-то такое… В общих словах…
— Аннушка! — погрозила пальцем разговорчивая гостья. — Не опускай на лицо вуаль. Уж от меня-то тебе нечего хорониться.
— Иравда… Ничего конкретного, — заверила Елизарова, оберегавшая ото всех секреты Владимира Ильича. — А вы что знаете? Расскажите, Анна Егоровна.
— Ну, если так… Я привыкла тебе верить… Слушай: приехал связной из Швейцарии. Говорит, там получена резолюция против какого-то «Кредо экономистов». В Женеве скоро напечатают, — я получу. А вот где было совещание семнадцати, никто не знает. Тебе брат ничего такого… Не сообщал намеками?
— Володе теперь не до того. У него одни думы — дождаться конца ссылки. Ни о чем другом не пишет.
— Не похоже на него. Хотя ссылка, — Серебрякова сокрушенно покачала головой, — многих сломила… Но ведь он — Ульянов!
За столом спросила, когда у него кончается срок, будто не знала раньше.
— Слава богу, немного остается. А где он поселится? Хоть бы не так далеко. К тебе-то он при его конспиративности, конечно, наведается. — Серебрякова через стол погладила руку Елизаровой. — А его, ты без меня знаешь, ждут московские пролетарии. Помнят выступление на сходке против народнического зубра Вэ Вэ. Пять лет, — ой, время-то как летит! — пять лет прошло, а твоего брата, Аннушка, не забыли здесь. А в Питере тем более. Конечно, теперь у нас другие противники — легальные, экономисты, неокантианцы. И ко всему еще — сторонники Бернштейна. Уж этим-то Владимир Ильич сумеет дать бой! Только узнать бы заранее о приезде.
— В таких делах, — подчеркнуто ответила Анна Ильинична, — у нас от своих секретов нет. Лишь от полиции.
— Пусть он, Аннушка, поосторожнее, поконспиративнее.
— Ну уж этому-то его учить не приходится.
— По привычке говорю. Я, милочка, всех предупреждаю. А он в особенности дорог.
Уходя, Серебрякова[15] еще раз поцеловала Елизарову в щеку.
— До свиданья, Аннушка!.. О Машеньке, даю слово, потихоньку разведаю. Осторожненько. — Она снова вспомнила о Зубатове. — С нашим Красным Крестом и башибузуки принуждены в какой-то мере считаться. Выпустят. В крайнем случае на поруки до окончания следствия. Найдем надежного поручителя.
2
По ночам Владимиру Ильичу теперь часто снились типографские станки, наборщики в фартуках, почему-то похожие на каменщиков, и только что оттиснутые корректурные гранки. Исправляя во сне буквенные ошибки, спорил с кем-то, отстаивая каждое написанное им слово. Как в тумане, мелькали знакомые лица, а с кем спорил — утром не мог припомнить.
— Опять газета? — спрашивала Надежда.
— Наша будущая «Искра»! — подтверждал Владимир, и лицо его светилось задором. — Представь себе, даже чувствовался запах типографской краски! Ни с чем не сравнимый!
Думы о своей партийной газете подогрела книга Бернштейна. Получив долгожданное сочинение, Ульяновы забыли даже о газетах, доставленных с той же почтой. Сели за стол и принялись читать вместе. Иногда заглядывали в словарь, повторяли сложные фразы, объясняли друг другу немецкие идиомы, встречавшиеся в тексте.
Владимир сожалел, что этой книги не было у него под рукой, когда отстаивал резолюцию. Он не сделал бы уступки. Да и в проекте написал бы о Бернштейне, вдохновителе русских «экономистов», с гневом и сарказмом.
В первый день они прочли половину. А на следующее утро Владимир написал матери:
«Теоретически — невероятно слабо; повторение чужих мыслей… Практически — оппортунизм (фабианизм, вернее: оригинал массы утверждений и идей Бернштейна находится у Webb'ов в их последних книгах), безграничный оппортунизм… Вряд ли можно сомневаться в его фиаско. Указания Бернштейна на солидарность с ним многих русских… совсем возмутили нас. Да, мы здесь, должно быть, и вправду совсем «стариками» стали и «отстали» от «новых слов»…, списываемых у Бернштейна».
Он знал, что мать покажет письмо Анюте и Марку, Маняше и Мите. И для всех будет ясно, что «новые слова» списывают у Бернштейна «легальные марксисты» во главе со Струве да рьяные из «молодых», окопавшиеся в редакции «Рабочей мысли». Предстоит схватка с теми и другими.