Закрыв книгу, Владимир Ильич с таким азартом хлопнул рукой по корешку, что Надежда поняла — будет писать.
— Но ведь еще не закончено редактирование Веббов, — напомнила ему.
— Не беда. Успею закончить. А рецензию откладывать нельзя. И все это связано, все перекликается. Ведь Бернштейн, ты сама убедилась, ко многим теоретическим положениям относится удивительно легкомысленно, а премудрости черпает из кладезя Веббов.
— Тебе «Антикритика» Каутского пришлась по душе?
— Если отбросить то, что он при его обстоятельности довольно мягко говорит о самых вздорных строчках и крючкотворных уловках. Словом, в духе недавнего Ганноверского съезда: пожурили, вроде бы даже осудили. И на этом опять поставили точку. Одна Роза Люксембург, насколько мы с тобой имеем представление, показала себя орлом. А здесь… — Владимир Ильич приподнял книгу. — Как бы там ни было, все же критика модного критицизма, местами важная, бесспорная, местами даже с иронией и сарказмом. Русским читателям, которым буржуазные борзописцы уже расхвалили «откровения» Бернштейна, необходимо обратиться к немецкой литературе. Я буду рекомендовать «Антикритику», и ты начинай переводить, хотя бы для друзей, не знающих немецкого. Если не целиком, то какую-то часть успеем перевести до отъезда.
— Ты веришь в наш… отъезд? — Надежда положила руку на плечо мужа. — А департамент молчит. Подозрительно.
— Ответят. Ведь с обыском больше не являются. — Владимир снял с плеча руку жены, сжал ей пальцы. — Мы же с тобой привыкли надеяться на лучшее.
В тот же вечер он начал писать рецензию, изрядно добавляя к антикритике осторожного «Папы» своей иронии и своего сарказма по адресу Бернштейна. В начале рукописи сослался на только что присланный матерью новый французский журнал «La Mouvement Socialiste»[19], под которым стояла редакторская подпись Жана Лонге, внука Карла Маркса.
Как всегда, Владимир Ильич порывался быстро набрасывать строку за строкой, но полустертое перо то и дело вонзалось в бумагу, оставляло кляксы. Выбросил его, достал из конторки коробочку, в которой хранились взятые из Питера английские перья. Она оказалась пустой. Вспомнил — последнее перо отдал Оскару. А у Нади?.. Хотя она пишет школьными, не завалялось ли случайно? Нет, ни одного не нашлось. А из Москвы выписывать поздно.
— Переходи, Володя, на карандаш, — сказала Надежда. — Все равно мне переписывать.
— Н-да, все за то, что нам необходимо вырваться из этой берлоги. Ни одного дня, ни одного часа промедления.
— Конечно, уедем сразу же. Мама уже купила ящики и рогожу для упаковки книг.
— Оч-чень хорошо. Отправим багажом.
Перед самым Новым годом, когда в углу столовой уже стояла сосенка, украшенная самодельными игрушками и разноцветными свечками, присланными друзьями из Минусинска, пришло письмо от Маняши.
— Наконец-то подала голос! — взволнованно воскликнул Владимир Ильич, распечатывая конверт. — Вероятно, миновала какая-то напасть. Не зря же она молчала больше трех месяцев.
— Больше четырех, Володя.
— Да. Помню, еще летом. Последнее письмо было тебе… Так, так, — машинально повторял, угадывая скрытый смысл за каждой строчкой. — Так… Вот треклятая жандармерия!.. — Повернул голову. — Понимаешь, Надюша?
Та, стоя рядом и не отрывая глаз от письма, кивнула головой.
Маняша писала, что лишь на днях вернулась из родного города знаменитого Козьмы. Там она повидала кремль, немало погуляла по старым улицам.
— Что там приключилось с Марьей Ильиничной? — спросила Елизавета Васильевна, повернувшись от сосенки, на которой для пробы зажигала свечки. — Неужели ее тоже?..
— Обычная для революционеров неприятность, — ответил Владимир, вкладывая письмо в конверт. — К счастью, не столь уж продолжительная.
— В ссылку Маню упекали, — добавила Надежда. — В Нижний Новгород.
— Да что же это за окаянные порядки! — всплеснула руками Елизавета Васильевна. — А матери-то, Марье-то Александровне, опять столько было горя да тревог!..
2
Больше всех волновалась Антонина, хотя она и не была ссыльной. Да и как ей не волноваться? Одна в Омске. И на предпоследнем месяце беременности.
Надеялась, что к ней приедет мать, но Эльвира Эрнестовна задержалась в Нижнеудинске: там расхворался Глебушка. Вероятно, простудился на паровозе. Ослаб. Ездить машинистом в зимние морозы — не для его здоровья.
А если?.. Если ссыльным прибавят срок?.. Да, вопреки ожиданию, не приедет мать… Тогда… Худшего не придумаешь… Она, Антонина, окажется в страшном одиночестве. В такую для нее пору!
И Новый год будет встречать одна. А Базиль в Минусинске без нее чувствует себя бобылем. О гитаре, наверно, и не вспоминает. Будут с Курнатовским, как два сыча, ждать полуночи.
И Старкова написала мужу:
«Мой Васюточка, на святки обязательно съезди к «Старику». У него ты хоть немного развлечешься и скоротаешь время».
Уже не первую неделю их письма встречались где-то в дороге. И на этот раз тоже встретились. Старков рассказывал жене:
«В последнее время мы с Виктором Константиновичем были так заняты спешной работой (перепиской), что даже тебе приходилось писать второпях. Книга Каутского «Против Бернштейна» предполагается для печати, и «Старик» думает опередить возможность другого перевода. Всю неделю мы работали, не вставая из-за стола, и записались до судороги в пальцах. Вчера просидели особенно долго. Сегодня Виктор Константинович получил разрешение на поездку и отвезет готовую рукопись в Шушенское. А мне исправник отказал — вдвоем, дескать, нельзя. Но обещает разрешить после Нового года.
А навестить «Старика» необходимо: говорят, он не на шутку болен. Отчасти от переутомления. А сверх того он страдает, и в очень сильной степени, бессонницей. От здорового вида, говорят, не осталось и следа.
Крепко-крепко целую.
Твой Василий».
3
Старков приехал третьего января.
Владимир Ильич, натосковавшийся по близкому другу, выбежал в кухню, принялся стаскивать тесноватый тулуп с его широких плеч.
— Молодец, Базиль! Спасибо, что приехал. Мы тебя поджидали к встрече Нового года, надеюсь, последнего в этой глуши. Сожалею, что не пустил исправник. Ничего, теперь договоримся обо всем. Ты узнавал там? Срока не прибавят?
— Как будто ничего угрожающего не предвидится.
— Да, теперь бы в полиции уже знали. Красикову объявили заранее. Похоже, нас выпустят. Но, Базиль, узнать нужно не «как будто», а совершенно точно. От тебя же там до исправника — три шага.
— Я ходил.
— Еще раз сходи. Узнай все. Являться ли нам в полицию, или объявят через волость? Все, все. В особенности, — Владимир Ильич понизил голос до полушепота, — о Наде. Ведь на ее прошение — ни слова. Мне — Псков. А ей? Неужели останется Уфа? Тогда бы и я… Но менять уже поздно. — Заслышав шаги жены, снова заговорил полным голосом: — Полушубок я повешу сам, а ты проходи, проходи. Там погреешься у печки.
Гость перешагнул порог. Надежда подала ему руку. Вслед за ней и Елизавета Васильевна поздравила с наступившим Новым годом.
— Значит, до Омска, Базиль, поедем вместе? Отлично! — Владимир потер руки. — Мы уже списались с Лепешинскими. Да ты становись спиной к печке. Вот так. И Ольга Александровна Сильвина поедет с нами. Не оставлять же ее одну. Закажем три тройки!
— А Ольга Борисовна, — заговорила Надежда, — написала нам, что на всю компанию настряпает знаменитых пельменей! Из трех сортов мяса! Повезем мороженые.