Красивый долго молчал, а потом ответил: «Может быть. Но этого хотел я, лично я, Красивый. Этого не хотел вожак, которого называют Красивым. Разве ты не помнишь, как я собирал всех на инструктаж перед последним перелетом? Помнишь? А твой муж делал вид, что спит, потому что он слышал мой инструктаж уже пять раз. Верно.
Раньше он слушал меня – и был жив. А потом его прозвали Стремительным, и он решил, что может заменить меня… Разве нет? Я не хотел его гибели, Маленькая, потому что я вожак и я отвечаю за всех вас в стае. Разве я для кого-нибудь среди наших Красивый? Так, старая кличка – всего лишь. Перья на левом крыле повыбиты, три дробины в кишечнике, который болит, когда меняется погода. Старая развалина, а не Красивый». – «Не говори глупостей, – сказала тогда мама, – ты же знаешь, что это неправда».
Да… Интересная все же штука – жизнь. И попался я тогда парню с обгрызенными ногтями потому, что был самонадеянным дурачком. Наследственность, что ни говори. Когда парень выгнал меня на шоссе, по которому неслись громадные машины, я так испугался, что взмахнул крыльями, чтобы улететь из этого грохочущего ада, но страшная боль ударила меня в правое крыло, и я ослеп от этой боли, и тот парень с обгрызенными ногтями навалился на меня и не дал мне попасть под машину. Он еще гладил меня потом и говорил всякие слова, чтобы я не боялся, что он меня отпустит.
Впрочем, грех мне сердиться на него – ведь он спас мне тогда жизнь. Хотя лучше бы не было той жизни. В клетке в зоосаде, под взорами тысяч людей, которые пялятся на тебя и говорят своими ужасными, совершенно не похожими на наш голосами, напрочь лишенными юмора: «Гусь, гусь, смотри, гусь с разными крыльями, как смешно!» Это им смешно, а мне было больно – поэтому правое крыло и сделалось белым».
«Куда же он летит? – подумал Степанов. – Неужели он хочет посадить стаю на море? Туда с утра ходил Ненахов, а он браконьерит… Не поставил ли он там сети для гусей? Сволочь, если он там поставил сети, я сверну ему шею. Как глупо, этот гусь три года обманывал меня, а попадется в сети Ненахова… Впрочем, я не прав. Гусь не обманывал меня. Он меня побеждал. Обман – это совсем другое. Это всегда подло и трусливо. А он побеждал меня честно. Он вел свой косяк высоко, прямо надо мной, и не снижался, когда видел «профиля», и не прельщался ягелем на долине, а искал такие места, куда не подойти человеку, волку или песцу. Причем он не вел косяк в поднебесье: там летают, видно, только самые трусливые. Он соблюдал точную дистанцию безопасности – девяносто метров.
Он не шарахался и не взмывал пугливо вверх, когда по нему палили из своих слабеньких курковых тулок «чечако», – он точно знал, что это вовсе не опасно, и достойно и гордо продолжал свой полет на заданной высоте, как реактивный корабль, и только сердито кричал на молодых, если те трусливо рассыпали строй и норовили отвернуть в сторону. Точно, он повел гусей к морю. Покричать ему, что ли?» – вдруг усмехнулся Степанов.
– Эй, разнокрылый, куда ты?!
«Это он мне, – понял Вожак. – Они всегда поднимаются из своих скрадков, когда мы пролетим: они думают, что мы не умеем оглядываться… Они гордятся тем, что научились делать автомобили и самолеты, но ведь самолеты они скопировали с нас и до сих пор не могут понять, как мы ориентируемся без звезд, солнца и компаса. Где уж им это понять!»
Молодые гуси уже пятый раз жалобно просились на ночлег. Вожак посмотрел на юных птиц. Хохотушка еле тащилась в хвосте стаи, и Длинный совсем сдал. Сизый, – попросил Вожак помощника, – посмотри-ка, пожалуйста, эту прибрежную полосу. По-моему, тут мы славно переночуем, а?
Сизый, покашляв, сказал:
– Га-га…
Он страдал дефектом речи с детства – не выговаривал букву «д».
– Может быть, ты не согласен? – спросил Вожак. – Ты спорь со мной. Я уже два года прошу тебя об этом, а ты соглашаешься со мной во всем – разве так можно?
– Если я согласен с тобой в главном – зачем же спорить?
Сизый отвалил в сторону – Вожак всегда любовался тем, как он красиво и быстро умел падать в сторону, не нарушая строй косяка. Но Вожак, любуясь Сизым, тем не менее всегда ловил себя на мысли, что где-то в самой глубине души он относится к нему недоверчиво и презрительно. Он не мог забыть, как осенью, когда крыло у него зажило, и он сбежал из зоосада в Лондоне, и, счастливый, носился в небе, а потом, обессилев, опустился на море и спал часов десять подряд, не в силах двигаться, – так он был опьянен свободой, а потом увидел косяк гусей и, закричав им что-то сумасшедше-веселое, ринулся вверх и подвалил к птицам, – он не мог забыть, как от их вожака отделился помощник, чем-то похожий на Сизого, и, приблизившись, спросил: