«Когда я охочусь, я предлагаю медведю, кабану, гусю или волку соревнование, – продолжал думать Степанов, наблюдая за тем, как птицы по-прежнему кружили в небе, – это игра на равных. Медведь сильнее меня и быстрее, и один его удар может сломить меня. А у меня есть для него всего два удара. С пятидесяти шагов. У нас равные шансы. И с кабаном тоже. Кабан сечет насмерть, если ты плохой стрелок. И стремительная скорость полета гуся тоже не подвластна моим расчетам… Или я ищу себе оправданий? Ерунда. Не нужно оправдывать охоту – она не нуждается в этом: Толстой и Хемингуэй были людьми совестливыми. Только бы гуси не опустились на сети. Спаси бог, если Ненахов поставил там сети. Тогда они будут кричать всю ночь, биться, и Ненахов услышит их крик в своей землянке, и придет за птицами со своим мешком, и будет запихивать их туда: не побежденных в честном турнире – скорость на скорость, ум на ум, глаз на глаз, а взятых коварством. Только бы они туда не сели, глупые птицы».
– Га-га, – сказал Сизый, подлетев к Вожаку.
– Все в порядке?
– Га.
– Ты бы попробовал почаще полоскать клюв ледяной водой, – сказал Вожак, – тогда, быть может, у тебя наладится речь. Я все время путаю твое «да» с обычным гусиным «га». Это я, а каково другим гусям?
Вожак повернул к морю. Сизый был зоркой птицей, и Вожак верил ему, но все равно он решил еще раз осмотреть место. Он вспомнил, как тогда, в первый вечер свободы, он пристроился к одной стае, пристроился по-воровски, не вступая ни с кем в разговоры. Он рассчитывал долететь до Африки, а там найти мать. «Она поймет меня, – думал он, – не может быть, чтобы мама оказалась такой же жестокой, как все остальные». Но когда тот вожак – его звали Молчун – повел гусей на ночлег, он вспомнил, что попался именно на таком же аккуратном, зеленом лугу, и закричал птицам, что там могут быть сети, но его не послушались, а один из стаи даже оттолкнул его, грубо оттолкнул – левым крылом и клювом.
Боже, как же он кричал тогда, делая низкие круги над птицами, попавшими в сети, как плакал он, оставшись снова один, как он кричал вожаку: «Старый напыщенный дурак! Тебе пора подыхать, а каково будет молодым в неволе?! Я же говорил вам! Я же говорил!» – «Как ты узнал, что здесь сети? – спросил Молчун. – Ведь наша разведка не заметила их». – «А что может ваша разведка?! Ей бы посидеть там, где сидел я, ей бы почувствовать себя отверженным, как это я чувствовал, ей бы так истосковаться по своим, как я истосковался, – тогда бы они поняли, где прячут сети!» – «Ты не улетай, – попросил его тогда старый вожак. – Там, на бугре, сетей нет. Побудь с нами, дождись утра, а потом расскажешь другим птицам, как мы погибли».
Но гуси тогда не погибли. Люди окольцевали их, а потом дали улететь, и Молчун пропустил его вперед, а сам пристроился вторым, дав понять птицам, что не он теперь вожак косяка, а этот молодой гусь, который так кричал вчера им об опасности, и так мужественно провел с ними, обреченными, всю ночь, и так рискованно кружил над ними, пока люди надевали им на лапы толстые металлические кольца.
Степанов понял, что старый гусь с седым подкрылком и кольцом на лапе посадил птиц в сети. Он понял это по страшному крику, который начался за грядкой тяжелых бугров. Степанов положил ружье на плащ, снял с себя патронташ и пошел к морю. Он думал, что легко сможет найти птиц по их крику, но внезапно на море настала тишина, и Степанов, удивившись, замер. Он постоял мгновение и, подумав, что птицы сели на лед, решил вернуться в свой скрадок.
Но потом гуси снова пронзительно закричали, и крик их был долгим и тревожным, и Степанов пошел к морю.
«Тихо! Не орать! Я что сказал! – остервенело рявкнул Вожак. – Не распускайте нюни! Пусть каждый пытается перервать сеть возле себя. Главное – вырваться отсюда. Потом мы сядем на островок, освободим лапы и полетим дальше. У меня так было два раза, – солгал он. – Ничего страшного. Главное, чтобы не было паники».
Он знал, что сети невозможно перегрызть клювом, но он хотел, чтобы птицы были заняты работой всю эту короткую, серую беззвездную ночь, ибо в работе быстрее бежит время и нет того страшного ощущения безысходности, которое бывает, когда сидишь сложа крылья.
– Когда мы улетим отсюда, – сказал он птицам, – запомните на будущее, что опасность кроется как раз там, где ее меньше всего ждешь. Сизый решил, что здесь тихо, нет людей, и поэтому мы попали в ловушку. Но виноват не Сизый, нечего на него валить. Я виноват. Я позволил вам сесть здесь. Я пожалел Длинноногого и Хохотушку. А надо было лететь еще километров сорок до Борового, там две избушки, и там никто не живет. А я стал старым и поэтому перестал вспоминать главную истину: если хочешь жить, надо лететь из последних сил, лететь, пока можешь лететь.