«…Во что бы то ни стало и немедленно развить и усилить Грузинскую Красную Армию. Пусть 1 бригада для начала, пусть даже меньше. 2–3 тысячи красных курсантов, из них полторы тысячи коммунистов… Тут шутить нельзя. Это политически абсолютно необходимо, и Вы лично и весь Грузинский ЦК ответите перед всей партией за это»[13].
Это и для товарища Серго, и для всех членов ЦК Грузинской компартии.
«Партией мобилизованный», Борис уходит комиссаром Грузинской военно-сводной школы. Тогда точно и уважительно о них говорили — «кузнецы красных командиров». Двадцать пять генералов, более двухсот полковников, сорок Героев Советского Союза из курсантов того первого набора.
И в каждом немало от комиссара Дзнеладзе.
Начало октября двадцать третьего года застает Бориса в горах Абастумана — в туберкулезном санатории.
Из Тифлиса депеша с пометкой: «Особо важно. Срочно!» Приглашение на республиканский съезд комсомола. Врачи категорически против. Годы пребывания в меньшевистских тюрьмах, подполье оставили слишком заметный след. Болезнь лечению поддается плохо. Уверенности никакой.
— Не надо уговаривать! Я обязан поехать. Хотя бы для того, чтобы попрощаться… Другого случая уже не будет.
Не будет и этого. Живым до Тифлиса Борис добраться не сумеет. В пятницу, 5 октября, из горла хлынет кровь, 10-го в театре имени Руставели траурное заседание, 11-го — похороны.
Прожито двадцать три года. Потом будет памятник в центре Тбилиси — в саду Коммунаров, баллада, сложенная армянским поэтом Егише Чаренцем. И память поколений.
РАФАЭЛЬ ХИТАРОВ
Мовсес Геворкович втайне очень гордился своим вторым сыном Рафиком. Надеждой-то семьи, конечно, был старший — Георгий, юноша веселого нрава, умевший постоять за себя и уже знавший толк в деньгах, которые Мовсес Геворкович приумножал весьма успешно.
В кругу семьи он любил напоминать, что вот, мол, и прадед, и дед, и отец его были ремесленниками и тяжелым трудом едва-едва сводили концы с концами. «Ну сами посудите, какие капиталы мог накопить лудильщик медной посуды, да еще армянин — чужой человек в Кахетии. Ходил дед ваш Геворк по деревням Кахетии и Хевсуретии, таскал за плечами тяжелый мешок с инструментами и кричал: «Паять, лудить! Паять, лудить! У кого посуда дырявая — новая будет!»
По крутым тропам, под палящим солнцем, под секущим дождем, навстречу ледяному ветру с горных вершин, не зная усталости, бродил лудильщик Геворк, и глотка его пересыхала, а голос становился хриплым от призывного вопля: «Паять, лудить! Паять, лудить!» А деньги в семью приносил маленькие.
А мы со старшим братом Бегляром нанялись в пастухи и прибавляли заработанные копейки к тому, что приносил отец».
Но брат Мовсеса занялся торговлей, завел свою собственную лавку, сказав: «Образование полезно состоятельному человеку. Бедняку оно нужно, как седло козе. Ты, Мовсес, должен помогать мне». «Вот я и помогал ему, и теперь Мовсес Хитаров — богатый, уважаемый человек, и никто не посмеет назвать его малограмотным армянином. А уж что касается вас, дети мои, то вы получите самое лучшее образование, о котором ни я, ни дядя Бегляр не смели даже мечтать».
У Георгия возбужденно засверкали глаза. «Ты прав, отец! — восклицал он. — Деньги совсем неплохая штука».
А Рафик молчал. Бледный, хрупкий мальчик в серой гимназической форме. Тихий, услужливый, отзывчивый — полная противоположность Георгию. Разговоры о богатстве его совершенно не интересовали. Он куда больше гордился тем, что в роду его еще со времен Давида Строителя были мастера, имеющие дело с гулко звенящей медью.
Контора по закупке и поставке шерсти, принадлежавшая его отцу, всегда оставалась для мальчика чем-то непонятным и скучным. А деньги? Что ж, иногда они могли пригодиться и ему. Вот, например, мама дала Раффи деньги и велела пойти к портному, заплатить за костюм. Но по дороге ему встретился старый, оборванный человек и попросил подаяния, сказав, что дети его голодают. Рафаэль залился краской, вытащил все деньги, которые получил от мамы, и отдал их нищему. «Возьмите, пожалуйста, батоно», — сказал он и стремительно убежал от благодарностей и причитаний старого оборванца.
— Неужели костюм до сих пор не готов? — спросила мать.
— Не знаю, мама. По дороге к портному я встретил бедного человека и отдал ему все деньги. Ведь на них он сможет прокормить свою семью, наверное, целую неделю. А я великолепно обойдусь и старым костюмом.
Отец Рафаэля был человеком добрым и по тем временам — широких взглядов.
Из села Тионети, что возле Телави, в котором Рафаэль родился 28 (15) декабря 1901 года, Хитаров-старший переехал в Тифлис, чтобы дать хорошее образование детям. А было их шестеро: три сына и три дочери. И верхний этаж двухэтажного дома, фасадом выходящего на Черкезовскую улицу, звенел от детских голосов. А так как Хитаровы отличались гостеприимством и чтили свои родственные связи, под их крышей жили многочисленные родственники, овдовевшие тети с детьми, двоюродные, троюродные и еще уж не знаю какие племянницы и т. д.
Так что тесно стало в хитаровском «ковчеге» на Черкезовской, и пришлось перебраться на Николаевскую, в дом побольше.
Рафаэль учился во второй, потом в шестой и, наконец, в первой мужской гимназии Тифлиса и неизменно был в числе первых учеников.
Он всегда готов был помочь своим младшим сестренкам Соне и Тамаре. Он охотно признавал старшинство и превосходство Георгия. Но иной раз неожиданно удивлял старшего брата. Так было, например, с шахматами. Играть в них выучил Рафика Георгий, выучил и обыгрывал его самым нещадным образом. Рафику не удавалось выиграть у Георгия ни одной партии. И однажды он заявил, что играть больше не будет.
— Ага, струсил! — поддразнивал его Георгий. — Но я добрый, дам тебе вперед ладью. Мало? Получай королеву.
— Считай; что струсил, — невозмутимо отвечал Рафо. — А королеву побереги на будущее.
И через полгода сам предложил Георгию сыграть партию.
— Ха, разрешился от поста! Хочешь фору?
— На равных.
— Ого! Ну держись! — Сел за доску и… проиграл. Пожал плечами. — Дурацкий зевок. Давай новую!
И опять проиграл. И, кажется, с тех пор никогда не выигрывал у младшего брата.
Полгода Рафаэль изучал теорию шахматной игры. Так же серьезно и обстоятельно, как и науки, преподаваемые в гимназии.
А вот на скрипке так и не научился играть. Тут уж не приходилось тягаться со старшим братом, у которого был абсолютный слух.
Но чем старше становился Рафаэль, тем все резче расходился с Георгием во взглядах на жизнь, в определениях, что истинно и что ложно.
Был такой случай. В доме Хитаровых появился мальчик лет тринадцати. Сирота. Георгий превратил его в своего денщика. Гонял по мелким поручениям, заставлял чистить одежду, обувь.
Рафаэль решительно запротестовал:
— Я не патриций, рабы мне не нужны. Я такой же мальчик, как и он. И он куда больше нуждается в моей помощи, чем я в его.
Он подружился с этим мальчишкой. Давал ему читать свои книги, делился впечатлениями о прочитанном, старался научить тому, что знал сам.
В 1916 году при первой гимназии образовался нелегальный кружок из учащихся-армян. Пятнадцати- и шестнадцатилетние подростки дали друг другу клятву посвятить жизнь борьбе за освобождение Армении.
Всего год назад по приказу турецкого правительства было вырезано более миллиона армян, а около шестисот тысяч переселены в бесплодные пустыни Месопотамии.
Вместе с Рафаэлем в кружок вошли Андрей Ванян, Сергей Калантаров, Степан Акопов и другие. Они учили армянский язык, читали книги просветителей… Каким ветром свободы повеяло со страниц замечательного романа Абовяна «Раны Армении» о борьбе армянского народа против иранского ига! А судьба самого Абовяна! Подвергнутый жесточайшим гонениям со стороны армянских клерикалов и чиновников царской России, он в возрасте сорока трех лет бесследно исчез. А романы Раффи «Давид-Бек» и «Самуэл»! А поэзия Нагаша Овнатана и Саят Новы! И не сразу, а открывая для себя все новые и новые горизонты, кружковцы пришли и к сочинениям Микаэла Налбандяна, друга Герцена и Джузеппе Мадзини, революционного демократа и философа, просидевшего три года в казематах Петропавловской крепости и умершего в далекой ссылке… Вот так, понемногу, в сознании кружковцев возникало видение древнего и когда-то могучего государства, с гениальными зодчими, воздвигшими Звартноц и Рипсимы, Эчмиадзинский собор и патриарший дворец в Двине, с удивительным народом, сын которого, Месроп Маштоц, уже шестнадцать веков назад изобрел армянский алфавит.