Повесть "Щенки" написана Варгасом Льосой в 1967 году, когда он был уже знаменитым представителем "нового латиноамериканского романа". Такая ситуация, с одной стороны, позволяет Варгасу опираться на уже написанные им тексты (в том числе и на сборник "Вожаки"), с другой - дает уверенность, необходимую для экспериментирования с приемами, которыми никто до него не пользовался.
Самая необычная писательская находка в "Щенках" - это изобретение новой авторской позиции (ее называют "коллективный", или "плавающий повествователь"). "На мой взгляд, - писал Варгас, - основное отличие "Щенков" от "Вожаков" состоит в том, что здесь не видно или почти не видно того наглого втируши, который постоянно вылезал на поверхность в моей первой книге, - я говорю о повествователе"*. Варгас Льоса пытается уйти от стандартного построения рассказа (писатель различает два таких основных типа: когда каждый из персонажей для автора - "он", или когда один из них говорит "я"), но для него эксперименты над формой никогда не являются самоцелью, всегда служат для придания художественному вымыслу жизненности: "Я продолжаю бороться с рассказом, полностью выстроенном на одном приеме: одновременно в одной фразе отражается и объективная, и субъективная реальность"**.
* Matilla Rivas A. Op. cit. P. 283.
* Oviedo J. M. "Los cachorros": fragmento cle una exploracion total // Homenaje a Mario Vargas Llosa. P. 353.
О тесной связи вымысла, жизненности и жизни в литературе - как о зависимости стратегических и тактических средств от содержания произведения - Варгас Льоса подробно и откровенно пишет в эссе, включенных в наш сборник. В "Щенках" писатель, пользуясь своим мастерством рассказчика, вовлекает читателя в очередную историю о современном ему Перу, чтобы поговорить о волнующих его проблемах.
По-русски передать технику "плавающего повествователя", находящегося где-то между героями и автором, полностью невозможно - из-за разницы в грамматическом строе испанского и русского языков. На мой взгляд, это редкий случай принципиальной непереводимости художественного приема. Первое предложение повести в оригинале оставляет у читателя ощущение растерянности, вызывает вопрос, от чьего именно лица ведется повествование, - пока не становится ясно, что эту историю герои и автор рассказывают как бы наперебой, забрасывая читателя в самый центр повествования*. Даже в блестящем переводе Эллы Брагинской этот мотив выражен не столь ярко. Если буквально соблюдать игру Варгаса с личными местоимениями, начало повести выглядело бы примерно так: "В тот год мы... еще не курили, они еще ходили в форме младших классов... мы только-только учились подныривать под волны... но уже, само собой, они обожали футбол"**. По-русски такое построение фразы, конечно же, невозможно.
* Ту же функцию играет и прием так называемого внезапного начала, характерный для рассказов Варгаса ("Вожаки", "Поединок", "Младший брат", "Воскресный день"): читатель сразу же оказывается в гуще событий, еще не успев понять, что происходило с героями до того, как он открыл книгу. В этих новаторских приемах выражена принципиальная позиция человека общественного, четко сознающего, для чего и для кого он пишет: "Любая техника письма должна стремиться устранить дистанцию между читателем и повествованием, не позволить читателю в момент чтения пребывать в положении судьи или свидетеля" (Lastra P. Un caso de elaboracion narrativa de experiencias concretas en "La ciudad у los perros" // Homenaje a Mario Vargas Llosa. P. 43-44).
** "Todavia llevaban pantalon corto ese ano, aun no fumabamos, entre todos los deportes preferian el futbol у estabamos aprendiendo a correr olas..."
Какой смысл вкладывает Варгас в название "Щенки"? Ответ на этот вопрос можно найти в рассуждениях другого его героя, тоже "выпавшего из круга", журналиста Савалы из романа "Разговор в "Соборе"" (1969): "Ты никого не встречал из нашего выпуска? Выпуск, думает он. Щенки, превратившиеся в львов и тигров. Инженеры, адвокаты, управляющие. Некоторые уже женились, думает он, иные завели любовниц"*. Именно таким путем пошли повзрослевшие товарищи Куэльяра, а сам он остался позади, так и не превратившись во взрослого.
* Варгас Льоса М. Разговор в "Соборе". М, 2002. С. 444.
В сущности, "Щенки" - это снова рассказ о поражении одиночки в борьбе с миром насилия и общепринятых ценностей, хотя поначалу читатель видит перед собой трогательную историю о дружбе озорных мальчишек. Друзья не сразу осознают, что укушенный собакой Куэльяр перестал быть таким, как все, это осознание болезненно и для него, и для окружающих, но чем взрослее становятся герои, тем более прочная стена вырастает между ними и привычным окружением.
Дело в том, что в обществе, где мачизм возведен в культ, наличие девушки выполняет, кроме всего прочего, и важную социальную роль. Щенки из Мирафлореса ищут подруг не только по зову плоти, но и просто для того, чтобы они были, чтобы иметь возможность похвастаться перед окружающими. Неудивительно поэтому, что "на следующий год... за Чабукой вместо Лало стал ухаживать Чижик, а за Японочкой вместо Чижика - Лало", - важно, чтобы никто не оставался без пары. В эту же игру друзья предлагают сыграть и Куэльяру, но детская травма, видимо, изменила и его внутренний мир: он влюблен по-настоящему и не хочет сделать свою избранницу несчастной ради того, чтобы казаться таким, как все.
В "Щенках" из юношеского кодекса чести - обязательного и, безусловно, необходимого, чтобы регламентировать жизнь подростков, объединить их в коллектив, вместе пережить сложные моменты взросления, - вырастает модель поведения взрослых обывателей, которые ради самосохранения не принимают чужака, нарушающего эту модель.
В. А. Лахтинг предложил еще один, как кажется, вполне правомочный вариант истолкования повести об "однажды укушенном". В год публикации "Щенков" Варгас Льоса опубликовал статью "Себастьян Саласар Бонди* и призвание писателя в Перу", в которой, в частности, писал: "Перуанские поэты и прозаики являются таковыми, пока они молоды, а потом окружение их меняет: одних присваивает, приспосабливает к себе; других сокрушает и отбрасывает. Такие ощущают себя морально побежденными, несостоявшимися как писатели, и все, что им остается, невыразимо печально: леность, скептицизм, распущенность, неврозы и алкоголь"**. Именно такой (с понятной поправкой на "распущенность") оказалась жизнь отвергнутого обществом Фитюльки Куэльяра. В судьбе его - согласимся с Лахтингом - можно видеть метафору положения литератора в Латинской Америке. Но ведь сам Варгас Льоса сознательно занимается тем, что опровергает неизбежность подобного исхода - своей верностью главному своему делу, своими публичными выступлениями, самим строем своей жизни.
* Саласар Бонди С. (1924-1965) - перуанский писатель, старший друг и учитель Варгаса Льосы.
** Luchting W. A. El fracaso como tema en Mario Vargas Llosa // Homenaje a Mario Vargas Llosa. P. 229.
В художественных произведениях перуанский писатель часто пишет о поражении; его литературно-критические эссе, напротив, удивляют своим оптимизмом. Особенно это касается ранних его текстов. Видимо, тут сыграли роль и быстрый безоговорочный успех самого Варгаса, и признание в нем "своего" со стороны старших собратьев по цеху, и пришедшийся на шестидесятые годы "бум" латиноамериканского романа в целом. Эссе Варгаса Льосы о литературе, собранные в нашей книге, написаны человеком, который трудом и талантом отстоял и продолжает отстаивать право на свое призвание, видит и заново открывает заслуги тех, кто был до него, и готов поделиться своими открытиями с людьми, ради которых пишет, - с новыми читателями. Такая позиция не может не вызывать уважения, и слова Габриэля Гарсиа Маркеса о своем молодом друге и о себе самом как нельзя лучше характеризуют атмосферу, в которой писались ранние произведения Марио Варгаса Льосы: "Ты, и Кортасар, и Фуэнтес, и Карпентьер, и другие пытаются на протяжении двадцати лет доказать, набивая себе шишки на лбу, что читатели нас слышат. Мы стараемся доказать, что в Латинской Америке мы, писатели, можем жить за счет читателей, что это единственный вид помощи, которую мы, писатели, можем принять"*.