Баба Саня покинула этот мир ровно в 90 лет жарким июльским полднем. В тот день она подошла к окну и вдруг почувствовала себя плохо. Прошептала: «Чтой-то мне так плохо?» Попросила внука довести ее до кровати, которая в последнее время не застилась, и глубоко вздохнула в последний раз. «Обширный инфаркт. Острая сердечная недостаточность», — сказано в свидетельстве о ее смерти.
Когда прибежали за моей мамой, единственной дочерью бабушки, которую тоже почему-то назвали Александрой (бабушка величала ее Шуревной), бабы Сани не стало. За то, что не застала ее живой, мама корила потом себя всю жизнь: «Она ушла и ничего мне не приказала…».
Бабушку я обожала за стальной несгибаемый характер и мудрость. Умение делать все на свете и смешить нас с братом так, как это не умел делать никто. Она обладала уникальным чувством юмора: видела смешное на каждом шагу. А еще я любила ее за то, что она всегда оказывалась права. В стратегических семейных вопросах никто в семье не смел ей перечить, кроме разве что бестолкового сына. Но о нем позже.
…Мне седьмой год. Канун Пасхи. Солнечный, светлый, благоухающий всеми цветущими растениями майский день. Из дома бабушки до умопомрачения вкусно пахнет ванилью. С раннего утра она печет куличи в небольших алюминиевых кастрюльках, которые подчиняются только ей. В них кулич поднимается до нужной высоты, исходит пахучими аппетитными дырочками и изюмом. Не подгорает, а после осторожных постукиваний ловко выпрыгивает из своей формы. И к восторгу внуков, становится главным блюдом и украшением пасхального стола. После освящения их в церкви бабушкины куличи мы могли есть в невероятном количестве и никогда не наедались ими.
Сегодня Чистая суббота. Яйца сварены вкрутую и покрашены луковой шелухой за день до этого, в Чистый четверг. Сейчас они аппетитной блестящей горкой золотятся на большом блюде. Когда кулич остынет, бабушка водрузит его в центр и аккуратно обложит крашеными яйцами. Я замираю и не могу отвести глаз от волшебной красоты.
— Скоро пойдем с тобой в церкву куличи святить! — торжественно объявляет бабушка.
Пулей мчусь к маме по дорожке. У нее сегодня генеральная уборка. Моет после зимы окна и стирает шторы. Развешивает их в саду на длинной бельевой веревке, а попутно готовит обед. Но почему-то не печет куличи и яиц не красит.
— Мам, можно я с бабушкой в церковь пойду? — робко спрашиваю, зная, какой получу ответ.
Моя мама, завуч местной школы, делает вид, что не слышит. Хожу за ней хвостом, без устали повторяя:
— Ну можно?
Реакция та же: молчание. Приходится прибегнуть к тяжелой артиллерии: начинаю хныкать и тереть глаза. Но у мамы приступ глухоты и слепоты. Она меня не слышит и не видит.
Но вот на пороге появляется бабушка. Нарядная, с просветленным взором, благоухающая куличом. На ней лучшая праздничная шерстяная коричневая кофта, тщательно отглаженная кашемировая черная юбка. На голове белоснежный, аккуратно подсиненный платок, повязанный замысловатым способом под подбородком так, как покрывались донские казачки. В руках у бабушки тоже белоснежный, только марлевый, аккуратный узелок. В нем на плоской тарелке высится башенкой кулич с сахарной головой. Он со всех сторон обложен крашеными яйцами. Узелок мастерски завязан сверху, чтобы, не дай бог, не помялся кулич или не разбилось яйцо.
— Ты, девка, вот что, — голосом, не терпящим возражений, обращается бабушка к маме. — Обряди мне малую в церкву. Вымой ее, надень самое лучшее. Пойдем с ней куличи святить.
В ответ мама еще яростнее начинает работать тряпкой.
— Не притворяйся, знаю, что слышишь. Обряжай, говорю, дите! — в голосе бабушки начинают звучать металлические нотки.
Мама наконец прерывает молчание.
— Что ты творишь? Зачем меня опять подводишь? — взрывается она. — Какая церковь? Я же в школе атеизм преподаю! Если учителя и ученики увидят на службе мою дочь, меня же снимут с работы. Ты этого хочешь?
Мама не преувеличивает: в 60-х годах прошлого столетия таких случаев было сколько угодно. Страна залечивала послевоенные раны и активно строила социализм без веры. Церковь отделили от государства, которое после Октябрьской революции провозгласило религию опиумом для народа. Храмы разрушили и позакрывали. А в оставшиеся осмеливались ходить лишь старики да религиозные фанатики.