А какой был пиарщик! Любезный, галантный, он каждого искренне благодарил письменно, отвечая на любые знаки внимания, и не просто ввиду хорошего
воспитания, но по делу, по самой сути каждого выдоха в его сторону, совершённого в любой, даже самой затрапезной газетке!
Развеселившись, Васька позвонил мне и с ехидцей, менторски поведал, как снайперски-нежно работали великие со своими читательскими массами. Со слушательскими надо так же. Я обещала принять к сведению.
Васька понял: Андрей Евгеньевич Кутузов жаждал больших побед. Горе человека из деканата. Ужасы бытования научной общности, где не бывает радостных друзей.
Упорный англичанин возвышался неодолимо. Профессор стремился на высоту с иного фланга: окончательно добить Библию, но не пчёлками-кроликами-утками, как упоённый Дарвин, а словом современного филолога. Слово победить можно только
словом. И фимиама ему требовалось не меньше, чем Дарвину. Вот зачем была затеяна эта злосчастная коллекция! Орхидеями, колибри, шимпанзе и козочками профессора
Кутузова стали единицы хранения в дубовом ящике, ныне зловеще пустом. Шкатулка-гроб-изолятор-гербарий
- наконец-то Васька проник в исходную символизацию шкафа. Ныне зловеще пустого!
Что значит опустение? Запустение? Ушли все, кто важен? Из шкатулки украли драгоценности? Из гроба вышел покойный - воскрес? Гербарные сущности ожили, захлопали крылышками, как бабочки, полетели-полетели, на голову се-е-е-ели? Или
- в изоляторе день открытых дверей? Что совершал отец, опустошая этот шкаф?
Васькино сердце стучало, барабанно призывая голову активнее думать о спасении заблудшего отца.
"От чего спасать? Надо ли?" - спорили социальные голоса.
"Не рассуждай, - сказал он себе. - Думай сердцем".
"Чем-чем?" - возмутилась голова, но владелец её не послушался. Он уже рвался и стремился, он хотел обнять отца, прижать к себе и не выпускать, и гладить по
золочёной велюровой плешке, и тискать за плечи, только не выпускать из рук этого ненормального, удумавшего нечеловеческие сложности, такие деньги вложившего, такие страсти разведшего - и зачем? Бороться с Богом Его же Книгой? Нашёл, понимаешь, начинающего автора!.. Припадок профессорско-преподавательского неогуманизма! В России!.. Ваське было щемяще, до прилива слёз и безбрежной ласковой нежности, ужасно жаль отца, не понимающего таких простых вещей, что с Богом легче и оправданнее жить.
Ну а на другой день в квартире у сокурсника и состоялся внезапный телепросмотр, из которого всё-таки выглянула ниточка.
Глава 44
Ночью был Кутузову огорчительный, вязкий, никак не обеспеченный дневными
впечатлениями сон: будто упал на колени, на улице, но перед иконами. Рядом стоял вооружённый надзиратель с огромной дубиной: она вопила и требовала самостоятельности. Вытребовала.
Чёрная палка эбонита улетела и пропала за небом, и - низринулась вдруг одним броском, вместе со всей твердью. И возвеселилась, и запрыгала.
Палка мерно колотилась о его темя, раздвигая кожу, как обивку двери, раздвинула,
- и темя, сползая с головы кручёными, как новогодние свечи, алыми клоками, запахло тёплым свежим железом.
Оставшись без кожи на голове, Кутузов проснулся.
Утро планеты. В лесу не чирикают - поют. А чирикают - в бескислородном городе. В лесу - кружева звуков, и любая колоратура слышна через узенький паутинный звуковой коридорчик, и все солисты - в хоре, и не смешиваются. Каждую певицу слышно лично.
Кутузов узнал, о чём поёт утренний лес. И совершенно случайно, просыпаясь, проговорился:
- Господи, какое чудо…
В чёрных строгих брючках и белой батистовой блузке, с серебряным подносом - кофе,
- у ворот ширмы, окружавшей логово профессора, его ждала невероятная, добрая,
взрослая девочка. Услышав имя Господа, она ласково сказала пробуждающемуся другу:
- "Только наши предрассудки и высокомерие, побудившее наших предков объявить,
что они произошли от полубогов, заставляют нас останавливаться в нерешительности перед этим выводом…"
- Выводом?.. А который час?
- "Но скоро придёт время, - терпеливо будила его Аня, - когда всем покажется непостижимым, как натуралисты, знакомые со сравнительной анатомией и
эмбриологией человека и других млекопитающих, могли допустить мысль, что и тот и другие были произведением отдельного акта творения".
- Каким же выводом?.. - откликнулся Кутузов, открывая глаза. Длинная цитата почему-то поцарапала ухо и настроение.
- Дружище, это утренний душ. Контрастный. Вывод у него на всё был один: "…нам становится понятным, как могло случиться, что человек и все другие позвоночные
устроены по одному общему образцу, почему они проходят те же самые фазы развития в самом начале своего существования и почему у всех остаются некоторые общие зачаточные органы…"
- Мозги, - предположил Кутузов.
- "Опираясь на известные нам факты, мы должны были бы откровенно признать тождество их происхождения; придерживаться другого взгляда - значит принимать, что наше собственное строение и строение всех животных вокруг нас есть ловушка, придуманная для затемнения нашего рассудка".
Аня пригляделась: хорошо, достаточно. Кутузов шевелится, локоны поправляет.
- А птички действительно поют, как по нотам. Я вижу партитуру. Ты уже согласен, что она всё-таки есть?
- Партитура! Архитектура!.. Девочка моя, - потянулся Кутузов, - у меня сейчас
крупное просветление, прочищение рассудка, и строение всех на свете животных мне так же безразлично, как устройство синхрофазотрона. Партитура, кстати, главная загадка. Но я не сдался.
- Как хорошо! Пойдём завтракать? - Она поставила перед ним белую чашечку на золотом блюдце.
Кутузов сел, повертел взлохмаченной головой, коснулся, словно амулета, пирамиды, выпил кофе и объявил:
- Начинается спасательная операция. Деньги я заработал. Срок вызволения моей книги настал. Злодей алчет евро, но думает, я пропал. Надеется, мол, дрожащая тварь, убитая страстишкой…
- Он полагал, ты не явишься?
Аня тоже не исключала, что драгоценная Библия семнадцатого века, уже вылеченная, перепродана или утрачена ещё каким-нибудь подлым и невозместимым способом.
- Детонька моя, ты беспокоишься, как я. Чудесная моя девочка, не беспокойся так,
словно ты - я. Было больно, я справился и ещё справлюсь. Мы справились. Ты - моё спасение. Мне теперь осталось лишь самое важное - и всё.
- И всё, - отозвалась Аня. - Так пойдём завтракать?
Через час они сели в машину, молча пристегнулись, Аня перекрестилась, Кутузов мысленно пробормотал самодельную безадресную просьбу об удаче, мотор мурлыкнул, и началось.
На шоссе их обогнал затюнингованныый джип, основу яркой, летней красы которого
составляли мелкие жёлто-розово-голубые пушистые зверюшки, преимущественно кошки,
а на округлом заду улыбчато косил на дорогу добродушными глазищами крупный серо-коричневый заяц.
Кутузов посмотрел на свою водительницу: она бровью не повела. Кутузов чуть тронул её локоть - заяц ведь! И кошки.
- Ты не Пушкин, - не меняя выражения, напомнила она. - И в Москве нет Сенатской площади.
- Ты уверена?
- И ты уверься. У тебя какая группа крови?
- Кажется, первая.
- Ты из первых, из самых древних. Тебе можно есть мясо. Даже пить и курить. В меру.
- Не понял. При чём тут Пушкин?
- А при чём тут кошки, когда мы спасаем Библию?
- А-а. Ну да, да, - быстро успокоился Кутузов. - Ты же изначально не хотела платить шантажисту…
До города оставалось пять километров. Он позвонил реставратору. Заслышав неточные, смутные нотки в голосе, Кутузов усмехнулся. Через минуту за телефон взялась Аня.