Ух ты, наконец! Название: проспект Мира. Оказывается, всё это время он болтается по миру! Ну хоть что-то.
Слова, слова, их игра всегда приводила профессора в рабочее состояние; и сейчас удачно переглючило, и сам подвернулся миленький скверик, а на дорожке — белая грязная лавочка.
На неё было страшно смотреть: бумажки, пятна, следы лужиц и разводы радуги. Он брезгливо и обиженно поморщился, поскольку в ногах началась африканская агония, их дергало, жгло, давило и скручивало. И он рухнул на непрезентабельную поверхность и коротко поглядел-проверился, не видел ли кто.
Видели! Метрах в пяти на бордюре сидели двое, кажется, мужчина и женщина. Очи обоих, синие до лиловости, смотрели, кажется, прямо на его прекрасные саламандровские ботинки. И вроде бы с соболезнованием.
Налюбовавшись и приняв немудрящее решение, бомжи поднялись и очень медленно, приволакивая, приблизились.
— Мужик, а мужик, — сказала кажется-женщина, покрытая слоем чего-то несмываемого. — Закурить имеешь?
Кутузов покачал головой, подозревая, что его лексикон неполон для общения с этой социальной группой. Кажется-женщина ничуть не удивилась. Её кажется-мужчина сказал:
— О-хо-хо-о-о… День-то какой! А бабки есть?
Кутузов покачал головой, обратив своё внимание на то, что язык его жестов эта группа воспринимает вполне адекватно.
— А что есть? — спокойно уточнила кажется-женщина.
— Библия, — разомкнул уста профессор, ни на что не надеясь.
— У, клёво! — возвеселились оба. — Давай!
— В каком смысле? — не понял Кутузов, не предполагавший такого эффекта. — Библию не курят.
— Обижа-а-аешь, — дружно сказали они. — Нам бы почитать. А то, знаешь, в нашей библиотеке всё дамские романы, детективы, словом, одноразовое чтиво, а нам бы чего-то нового, свежего.
— Да уж, новей не бывает, — вздохнул Кутузов и вытащил книгу.
Странное действие произвело явление Библии этой страте народа. Бомжи выпрямились, даже ликами посветлели, мужчина перестал казаться, шагнул вперёд и попросил:
— Давай, а? Мы тебе плохого не сделаем… ты нас не бойся. Все мы люди, все мы человеки.
От человеков Кутузова замутило.
— Так вас и ловил тот ловец человеков? — тихо сказал он, не думая обидеть.
— Ох, кто нас только не ловил, — усмехнулась женщина, и обнаружилось форменное лицо, а невидные давеча глаза оказались тёмно-голубыми.
Была не была! Интересно же. Кутузов отдал им книгу. Бомжи с поклоном взяли, кивнули, потоптались пару секунд, а мужчина молвил:
— Спасибо тебе. Завтра праздник великий, а у нас теперь и подарочек!
Обнявшись, пара заковыляла прочь, а потрясённый Кутузов ещё долго сидел на грязной белой скамейке, пока не заметил, что ноги уже не болят.
Глава 29
За чем пойдёшь, то и найдёшь. Полно браниться, пора подраться. В болоте тихо, да жить там лихо. Без шуму и брага не закиснет. Первая брань лучше последней
Магиандру ещё в школе показалось, что история слишком пластична. Он родился в год последнего демографического взрыва в СССР, в 1987-м, а учился уже в независимой России. Школьная история жалко путалась у себя самой под ногами, наступала на мозоли, грабли, а дети в тоске бросали учить — неразбериха. Зависимость интерпретации от актуального цвета времени резала глаза.
Озадаченный коллизиями стиля, он факультативно почитывал советские учебники. Изумлялся: как это листья в те времена на деревьях осмеливались распускаться зелёными, почему партия и правительство допускали вольность? А мичуринцы на что? Враз привили бы одно к другому, что уж там, покраснела бы листва как миленькая.
Однажды он огорчился пассажем из «Манифеста Коммунистической партии», базового документа, казалось бы, но стиль! Несусветная путаница. Он перечитал пять раз и не распутал: «Разговоры о свободном торгашестве, как и все прочие высокопарные речи наших буржуа о свободе, имеют вообще смысл лишь по отношению к несвободному торгашеству, к порабощённому горожанину Средневековья, а не по отношению к коммунистическому уничтожению торгашества, буржуазных производственных отношений и самой буржуазии». Коммунистическое уничтожение торгашества? Разговоры «имеют вообще смысл лишь по отношению» — к чему?! А если торгашество, то чем отличается несвободное от свободного? Торгашество — оно и есть торгашество.