— Ещё помучаешься?
— Профессоры! — вспомнил Васька. — Деканы!
— Теплее, но мимо.
— Я не сдаюсь, но хочу скорей услышать продолжение.
— Прошу. Журналисты. Священники. Учителя. Психологи. Вопросы?
Васька, повеселевший на журналистах, сразу затих и насупился на священниках, воспрянул на учителях и озадачился на психологах. Потом что-то перекалькулировал и спросил с надеждой:
— Точно? Без ошибки?
— Точно. Диссертация была защищена и почти засекречена, тем быстрее потому, что соискатель шёл к степени доктора как раз психологических наук. Лёгкая доза критического в отношении к себе и коллегам была простительна. Всем остальным решили не показывать и не рекламировать.
— Из-за священников? — с пониманием спросил Васька.
— Ну что ты! Священники тут по определению: им с человечьими душами работать приходится с высоты непререкаемости. Они обязаны уметь управлять и, конечно, искренне желать этого. Нет: из-за учителей средней школы! При тестировании там обнаружились интересные результаты, которые даже самым тщеславным журналюгам не снились.
— Но ведь учитель — это святое. Даже политики, баллотируясь, всегда говорят о зарплате врачам и учителям — в первую очередь! Образ учителя, как образ матери, Родины, чести, достоинства, — нет, это невозможно. Святые люди!
— Вот видишь, Васёк, ты сам прошёл путь, которым проходит каждый, кому пытаются сказать правду. Достаточно тронуть стереотип, и всё. И правда уже никому не нужна, потому что её некуда положить. Вернёмся к началу: видимое и невидимое. События — и пружины. Если обнародовать исследование про учителей, у многих заболит, как зуб, стереотип. И что тогда: не бороться за зарплату врачам и учителям? Да любой политик, забывший хоть один пункт из джентльменского набора, — всё, считай, труп. В наборе-то немного, но жёстко: безопасность, борьба с пороками, рабочие места, уверенность в завтрашнем дне и прочая. И конечно, врачи-учителя, поскольку священная корова. О врачах, кстати, в той диссертации ни слова. Они просто лечат. А учитель средней школы даже за пять копеек, даже срывая горло, но на работу выйдет и уроки проведёт. Поскольку власть над маленькими, мягкими, неразумными, подчинёнными, нежными существами необъятна и нигде более в таком же объёме не воспроизводима. А от этого вида энергообмена никто не в силах отказаться.
Васька загрустил и померк. Я поняла, что моя провокационная лекция совершает некую чудовищную работу, возможно, чёрную. И мальчику больно.
— Давайте дальше, — тихо попросил он, видимо, из любопытства. — У меня была хорошая первая учительница. Говорила, старших слушаться надо.
— Ну и давай слушайся. Только если опять заболит — скажи, отдохнём. Итак, журналисты идут в профессию за властью. Это высшее наслаждение, поэтому профессия — самая популярная и массовая. Все остальные по сравнению с этим жалкий паллиатив. Наслаждения телесные, кулинарные, спортивные, — всё мимоходом прихватывает глоток власти над другим человеком. И нет большей сладости живым, чем заставить другого выслушать тебя, принять твою точку зрения, а если не принял — опять заставить. Люди умирают в битве за мнение. Сверху присыпано пудрой и полито глазурью: убеждения, принципы, идеи, воззрения и прочее, прочее. В переводе на понятный язык: делай, как я, думай, как я, молись, как я, но не подходи близко. Не сливайся со мной. Я выше, я отдельно. А ты делай! И не перепутайте меня с кем-нибудь другим! Схема любой журналистики.
— Вы говорите мне жестокие вещи, чтобы я понял, какое вы чудовище? Или зачем? Как я должен всё это понимать?
— Вась-Вась, а ведь мы договорились: тебе нужна правда, и ты готов потерпеть и не перебивать. Договаривались? Терпи. Кстати, не только в журналистику, а в любое искусство люди бегут за наслаждением. Слово, малыш, однокоренное сладости. Пощупай, пожуй, потерпи.
Бедный малыш. Он сделал шажок в сторону и шёл теперь как-то официально, будто чужой. Я ждала, пока гарпун обрастёт мозолями.
— Продолжайте, — сказал он минут через десять, когда мы дошли до павильона «Культура».
— Продолжаю. Итак, ты понял, что журналюги суть кратофилы. Даже если не отдают себе в этом отчёт. Но спрятать себя в тексте ещё никому не удавалось. Ни в печатном, ни в аудиовизуальном. Текст — самый жёсткий рентген. Видно всё. А что не видно — то чувствуется. Главное, пойми: выходя на люди, журналист всё своё транслирует полностью, как бы ни был он мастеровит по части сокрытия своих мыслей. У радио есть так называемый совокупный слушатель, великое ухо которого в нашем случае раскинулось от Калининграда до Владивостока. Это ухо всё слышит, на всё реагирует, причём адекватно. И если журналист начинает хоть чуточку давить, не важно чем, ухо высылает ему молнию: не дави, само всё понимаю. Это не связано с так называемой правдой. Это только эмоции. Но именно они решают всё. На ухо давить нельзя даже с самой великой правдой. Например, нельзя кричать в ухо: «Эй, ты пришито к дурьей башке, у которой внутри солома! Труха! Рабская психология! Отсутствие вкуса к подлинным демократическим ценностям!» И тому подобное нельзя кричать в совокупное ухо.