— Ухо сворачивается в трубочку? — ожил Васька.
— Нет, не сворачивается. Ухо шлёт ещё одну молнию: иди-ка ты со своим криком куда подальше. Но журналюга не понимает и опять кричит: «Эй, ухо, а ты ещё и непатриотичное какое-то! Давай-ка я научу тебя родину любить!!!»
— Это, насколько я понимаю, вы… прыжком по истории?
— Конечно. Разные этапы, разные крики. Так вот теперь мы подходим к сути моей проблемы.
— Неужели?.. — хмыкнул он.
— А суть её в том, что я в ухо не кричу. Я ему то шепчу, то воркую, но никогда не командую ни «левой, левой», ни «правой, правой». Я хорошо отношусь к людям. Жаль их, удавленных информацией, поэтому я стараюсь быть нежной. Передачи-портреты, культура там всякая.
— Это я слышал. Мелодия! Что ни скажете, музыка. Мы вас всей семьёй долго слушали, а потом я написал, потому что рука вроде сама вывела ваше имя.
— Понимаю. Так часто бывает. Это тоже вид власти: музыка голоса, спокойный тон, уверенное знание правил и ударений. Особое очарование. Но за всем этим я прячу нежелание кричать в ухо, потому что мне жаль людей, и других мотивов тебе приводить не буду. И вот на этом-то я и погорела. Ухо, не чувствительное к мелодичной тишине, однажды начинает требовать, чтобы его, так сказать, почесали. Дунули. «Дайте мне в ухо! — кричит само ухо. — Сильнее! Да вот же как надо! Я сейчас покажу, как надо мне дать в ухо». Не получив, оно берёт бумагу и пишет в дорогую редакцию. Вот вкратце схема. Ничего нового, но тебе почему-то неприятно, а почему?
— А как вы думаете? На кухне задохнулась моя мать, и весь этот несчастный случай, если верить вашей интерпретации, закономерен. Никаких случайностей. Она была обречена, так?
— Это если верить моей интерпретации. А ты можешь и не верить.
— Почему вы так беспощадно откровенны? — В голове у мальчика всё перекосилось, и слышно было поскрипывание.
— Ты же хотел правды.
— А вдруг это лишь ваша правда? Вдруг у других она другая?
— Умница. Так и есть. Народное речение: у каждого своя правда. Оттого и войны. Всё понятно?
— Но ведь журналист обязан искать и передавать настоящую правду!
— Ценная мысль. Должен. Ищу. Всю жизнь ищу, передаю, самую настоящую. Только теперь вспомни самое начало нашей беседы, ну, про диссертацию, про учителей, власть, пружины и скажи: как мне доставить тебе эту правду и, главное, что ты с ней будешь делать, если мне вдруг удастся договорить эту самую правду?
— Ученик первого класса не должен знать, что его любимый учитель втайне мотивирован к труду кратофилией. Родители ученика тем более… — принялся рассуждать Васька.
— Про бабушку с дедушкой я вообще молчу: за берданку возьмутся.
— Правительство тоже не должно знать, потому что им всё равно, под каким предлогом не платить народу деньги, так? А тут само плывёт в руки, да ещё на научной основе. Психология! — раскалялся Васька.
— Точно, дорогой. И уж совсем не стоит поверять сию тайну самим учителям, поскольку они её, во-первых, и так смутно чуют, а во-вторых, ни при каких условиях не готовы поверить в эту смутно ощущаемую правду сознательно, головой, потому что выйти потом к осведомлённому ученику, а также вещать на родительском собрании — ух, лучше сразу к бабушке с берданкой. Знаешь, почему за психотерапию, а особенно за психоанализ обязательно платят? Личными, кровными. Деньгами! Знание базовых истин о себе любимом, получаемое от доктора, то бишь несомненная научная правда, даёт крайне болезненные ощущения. И клиент, желавший всего-навсего улучшить свою личную жизнь, получает полный список причин её плохости, а с этим жить больно и трудно, а до выздоровления ещё много раз придётся выслушать о себе кое-что. Выясняется, что не девушка дура, которая тебя покинула, а ты сам урод и тебе действительно лечиться надо. И платить за полное знание диагноза. Вот, Васенька, основная проблема журналистики: никто не хочет платить врачу, объясняющему тебе причины твоего уродства.