— Кажется, я сейчас заплачу. Мне никогда так тошно не было, даже на поминках! Но ведь есть исключения. Должны быть! И среди учителей, и тем более — священников!
— Конечно. Полным-полно. Сплошные исключения. Люди вообще чудо как хороши, я их всех очень люблю. Я же не заставляю тебя верить в то, что я рассказала, так, на слово. И диссертации этой поганой у меня с собой нет. Дело, Вась, только в том, что она есть на самом деле, где-то там, в архиве учёного института, и при небольшом желании её можно взять и прочитать. Как и прорву другого материала, живописующего человека во всём его развороте. И теперь только на самую малую секундочку представь себе, что чувствовал Иисус, когда призывал возлюбить ближнего. Представил?
— Господи… да ведь это значит — возлюбить его такого, каков он есть. Не переделывая… да и невозможно.
— Вот именно. Пусть бросит в неё камень, кто сам без греха. Всё было сказано — две тысячи лет назад. И до сих пор не услышано, Василий, голубчик ты мой. Не плачь, милый, я тебе сейчас другую сказку расскажу, не плачь, маленький, сиротинушка.
Я усадила дрожащего ребёнка на лавку, принесла мороженого.
— Мороженое у нас уже традиция. Добрая и холодная. Спасибо, — всхлипнул он и стал есть. — А как вы с этим живёте? С журнализмом проклятущим.
— Трудновато бывает, но так почти у всех, кто пытается выдрать из кучи хлама хоть какую-нибудь правду, в которую и сам поверит, и другим расскажет уверенным голосом. Вроде под куполом на трапеции, без страховки, акробатический этюд. Привыкаешь. Я когда поняла, что люди разные и никто не хочет никакой правды, отличающейся от его собственной, ужасно страдала, статьи писала в газетах, разве что головой об стену не колотилась, а потом успокоилась и поняла, что действительно есть некий общий договор: отсель и досюда мы тебе верим, пой! А вот здесь ты нас уже не трогай. Может, и послушаем, и поверим, но правды твоей — не надо. Главное, чувствовать границу, на которой тебя остановят и скажут… вот это самое. Можно пойти вперёд, переступить границу, но это уже твой выбор, как ты хочешь жить дальше.
Васька доел и мечтательно посмотрел вдаль, так далеко, куда в городских условиях взглянуть невозможно. Помолчал и решил:
— Никогда не буду журналистом.
— Молодец. Но ты вроде бы и не собирался. Ты же по отцовым следам, филология, буквы, памятники словесности, твоя клиентура почти вся на том свете, а живые пешком постоят, да, солнышко?
— Филология — это вход в культуру через памятники словесности, дорогая Елена, а в составе культуры находится всё, что делает человек и чего не делают обезьяны. Зверюшки могут и пить, и курить, но они не выпускают ни газет, ни телепередач, а информацию распространяют исключительно качественную: где сидит охотник и куда полетим осенью. Я ещё лучше понял Дарвина, его упоённость хвостиками, лапками, пёрышками. Он хотел сам, без Бога, простить человеку всё, что знал о людях.
— Как ты думаешь, простил?
— Не знаю. А давайте всё-таки сделаем передачу! — он серьёзно посмотрел мне в глаза, и я увидела взрослого.
— И спросим у слушателей? Простил их Дарвин или не простил? Пусть подумают и ответят? — я тоже смотрела ему в глаза.
— А что? Я бы сам послушал такую передачу. И мой отец. И даже мама, царство ей небесное.
— Отец вообще часто слушает радио?
— Раньше он был какой-то радиоман. — Озадаченный Васька, видимо, как-то по-новому взглянул на семейную коллизию. — У него везде по квартире рассованы настроенные приёмнички. На каждую станцию свой аппаратик, чтобы не крутить. Зайдёт в ванную — музыку включает, на кухню — вашу, «Патриот», а в коридоре…
— Понятно. А телевизор ни-ни? Обычно телезрители не очень-то слушают радио, и наоборот. Не конкурируют эти ниши, как ни парадоксально.
— Точно, — согласился Васька, — телевизор он смотрит в исключительных случаях. Иногда чтобы над мамой подшутить, она люб… ила некоторые сериалы, но так, без фанатизма, чуточку, чтоб иметь мнение!.. — Васька опять задрожал, и я погладила его по плечу.
— Тебе холодно. Мороженое попалось холодное. Пойдём ещё походим, тут фестиваль цветников, красиво! — Не дожидаясь его мнений, я потащила его в сторону выхода, близ которого действительно цвела фантазия флористов и причудливые клумбы с искусственными ручейками благоухали свежестью и радовали взор.