Разгром коммунистического движения в такой огромной статье, как Китай, создавал впечатление, что империализм переходит в глобальное контрнаступление, что нужно ждать нападения на СССР. Это подтверждалось и серией событий накануне переворота Чан Кайши. Произошли налеты на советские представительства в Лондоне и Пекине с последующей публикацией захваченной документации о вмешательстве СССР в дела Китая и Великобритании. Отношения с последней тоже стали быстро ухудшаться, что объяснялось прежде всего советской поддержкой стачки британских шахтеров. В мае дипломатические отношения с Великобританией были разорваны. В советском руководстве опасались, что страны Запада могут предпринять военную акцию против СССР с помощью стран Восточной Европы. Поэтому шокирующее впечатление в Москве произвело убийство советского посла П. Войкова в Варшаве 7 июня. Его сравнивали с выстрелом в Сараево, который спровоцировал Мировую войну, и ждали новых провокаций.
В стране началась военная тревога. На этот раз это не была пропагандистская шумиха: «существующая ныне паника, которая слышится в каждом публичном выступлении и читается в каждой статье партийных лидеров, не „поддельная“…, эта нервозность успешно передается всему советскому народу»[266], — докладывал британский дипломат. Чехословацкий дипломат также сообщал, что в 1927 г. «увеличивается число санитарных поездов. Многие фабрики и заводы перешли к работе на оборону…»[267] СССР еще не был готов к столкновению с коалицией стран, граничивших с ним на западе и поддержанных Великобританией.
Военная тревога только обострила кризис НЭПа. Э. Карр комментирует: «В 1927 году кризис во внешних делах СССР, а так же первый взрыв увлеченности планированием отвлекли внимание от аграрных проблем. Урожай, хотя и менее обильный, чем в 1926 году, был вполне удовлетворительным, и предполагалось, что хлебозаготовка как и в прошлом году, пройдет спокойно. Эта уверенность была совершенно неоправданной. По сравнению с предыдущим годом настроения изменились. Тревожная международная ситуация, разговоры о войне, об оккупации — все это беспокоило теперь и деревню. После двух урожайных лет крестьянин впервые с начала революции наконец почувствовал себя уверенно. У зажиточного крестьянина были запасы зерна и денег. Промышленные товары, которые ему могли бы понадобиться, купить было почти невозможно. Деньги опять обесценивались инфляцией; в такой неопределенной ситуации зерно оказывалось самой надежной валютой. Крестьянам, имевшим большие запасы зерна, не было никакого смысла отправлять их на рынок. Поэтому осенью 1927 года зерна сдали государству чуть не в половину меньше, чем в 1926 году… Зимой 1927/28 года в городах очереди за хлебом стали обычным делом, масло, сыр и молоко — редкостью. Государственные запасы зерна истощились»[268].
«Военная тревога» стала лишь спусковым крючком давно назревавшего кризиса. Уже с начала года большевистское руководство предпринимало рискованные шаги, чтобы выйти из «заколдованного круга», заставить зажиточных крестьян сдавать хлеб по более низким ценам. Государство отказалось от традиционного повышения цен весной, когда хлеб продавали владельцы крупных запасов. Считалось, что в условиях государственной монополии «кулаки» никуда не денутся и все равно продадут хлеб осенью. Но они не продали его. Крестьяне не были настолько богаты, чтобы отказываться от продовольствия, которое можно было потребить самим. Более, того, они сами «регулировали» производство, снижая его в соответствии с более чем скромными возможностями купить что — то у города. В 1926–1927 гг. производство хлеба упало на 300 млн. пудов[269].
Троцкий оказывался прав в том, что если большевики не хотели потерять контроль над экономической ситуацией, а значит и власть, им нужно было возвращаться к политике нажима и конфискации — другими методами их кадры не владели. Бухарин вынужденно намечает пути отступления от прежней политики: «мы должны теперь… сомкнутым фронтом, вместе с середняком, успешно начать более солидный нажим на нашего основного противника в деревне — на кулака»[270]. Зиновьев комментировал этот поворот официальной идеологии: «Значит, оппозиция боролась не даром. Значит, она была права — если даже у Бухарина смогла вырвать перед съездом такое заявление»[271]. Отмахиваясь от обвинений троцкистов в том, что бухаринцы «стибрили нашу платформу», «теоретик партии» считал «левый поворот» своей политики временным.
266
Самуэльсон Л. Красный колосс. Становление советского военно — промышленного комплекса. 1921–1941. М., 2001. С.48.