В этот раз амальгама не склеилась. 5 ноября тезисы оппозиции стали печататься в дискуссионном листке «Правды» под названием «Контр — тезисы троцкистской оппозиции о работе в деревне» (настоящее название платформы было издевательски дано в примечании).
Тем временем сталинцы выдвинули еще более тяжкое обвинение, так сказать на будущее: Выступая 26 октября, Молотов заявил: «Оппозиция воспитывает в своей среде некоторые такие элементы, которые готовы на любые способы борьбы с партией. Поэтому заострение борьбы на личных нападках, на травле отдельных лиц может служить прямым подогреванием преступных террористических настроений против лидеров партии»[304]. Верил ли Молотов в то, что говорил? Терроризм в России того времени не считался предосудительным сам по себе. Революционный терроризм вызывал восхищение, контрреволюционный — возмущение. А что если кто — то из тысяч сторонников оппозиции решит, что термидорианское перерождение партии уже завершилось, что во главе партии стоят контрреволюционеры. Со времен гражданской войны у многих сохранилось оружие. Оппозиция восприняла заявление Молотова с возмущением: «Зная, с кем мы имеем дело, мы предполагаем, что ко всем эффектам с „врангелевским офицером“ хотят прибавить еще какой — либо эффект с „покушением“ на лидера — чтобы развязать себе руки для какой — нибудь расправы»[305]. В 1927 г. эта «бомба» не взорвалась. Она продолжала лежать до 1934 г.
ОГПУ не склонно было вникать в идеологические тонкости — его работа заключалась в поиске заговорщиков, и они были готовы к репрессиям против каждого, кто ведет себя как заговорщик, то есть нелегально. Оппозиционеры еще пытаются апеллировать к революционному прошлому нынешних властителей. Так, оппозиционер С. Зорин писал своему бывшему товарищу Бухарину по поводу ареста рабочего типографа Фишелева, до революции работавшего в газете Бухарина: «Социализм вообще немыслим с такими атрибутами, как тюрьмы для лучших пролетариев — коммунистов»[306]. Можно было бы понять это и несколько лет назад, когда коммунисты стали бросать в тюрьмы пролетариев — социалистов.
Оппозиция так часто говорила об интересах рабочих, что в условиях отстранения от последних рычагов власти лидеры оппозиции стали задумываться о выходе прямо на пролетариат: «Масса беспартийных рабочих все внимательнее прислушивается к нашим разногласиям, все с большей жаждой старается узнать подлинную правду — прежде всего: чего требует оппозиция»[307] — писал Зиновьев. Агитаторы оппозиции стали выступать перед беспартийной рабочей массой на предприятиях. Оппозиция вышла за пределы партии, и это было Рубиконом, перейдя который троцкисты обрекали себя на репрессии. Монополия партии на политическую жизнь была для большевистского руководства священной.
Обличение оппозицией усилившейся эксплуатации привлекли к ней симпатии рабочих. Сотни беспартийных подписывали просьбы к оппозиционерам выступить у них в цехах. «На фабриках Орехово — Зуевского района, на заводах „Манометр“, „Дукс“, фабрике „Красный Октябрь“, на подольском заводе „Госшвеймашина“, в Харькове на заводе ВЭК, типографии им. Петровского, открытых собраниях ячеек и заводских собраниях рабочие, при постановке вопроса об оппозиции, требовали докладчиков от оппозиции и покидали собрания, когда аппаратчики в этом отказывали»[308] — утверждали «демократические централисты».
В то же время летние успехи троцкистов в партии оказались пирровой победой — бюрократия сплотилась, отобрала у оппозиции часть лозунгов и стала методически репрессировать оппозиционеров, снимая их с постов, а некоторых и арестовывая. Несмотря на то, что документы оппозиции по — прежнему распространялись под грифом «Только для членов ВКП(б)»[309], левые и правые уже действуют как две партии. На стороне одних — недовольный НЭПом беспартийный рабочий актив, на стороне других — беспартийные спецы.