Потребовалось немнго времени, чтобы с нас сошла вся спесь; мы получили направление в школу. Наше самомнение сильно поубавилось, когда однажды утром один из пилотов, давно уже протиравших брюки на штабной работе, объявил, что в Штатах нас научили неплохо водить детские автомобили, а вот до полноценных летчиков мы еще далеко не доросли и что предстоит не меньше месяца боевой учебы, прежде чем нам разрешат участвовать в боевых вылетах.
Мерроу прямо-таки пришел в ярость. Как я уже рассказывал, он был староват - двадцать шесть лет и несколько месяцев, успел налетать немало часов, хотя и не на тяжелых машинах, и считал, что к рождеству вернется домой победителем.
Как только у нас закончилась лекция об английских кодах, он отправился к полковнику Уэлену с жалобой. Наш командир поднялся в четыре тридцать утра, провел инструктаж, а потом укрылся в своем самолете и просидел там часа два, почти до самого несостоявшегося вылета: он, разумеется, устал, а тут вваливается Базз и провозглашает, что не намерен просиживать зад и целый месяц слушать всяких там инструкторов, он приехал сюда драться, бомбить этих тупоголовых фрицев.
Базз так никогда и не рассказал нам, что ответил ему полковник, хотя догадаться было нетрудно: прошло шесть недель, прежде чем мы вылетели на боевое задание.
К вечеру Мерроу придумал, какие последствия будет иметь для него визит к Уэлену, вызванный, в общем-то, внезапным порывом. Послушать Базза, так большое начальство отныне считает его настоящим воякой и ждет только случая, чтобы выдвинуть на командную должность. Во всяком случае, так он полагал.
Все то время, что мы пробыли в летной школе, Мерроу выезжал на других, лебезил перед инструкторами, резкими жирными штрихами рисовал в своих тетрадях больших пучеглазых жуков и пауков или глазел в окно, мысленно навещая, по-видимому, жертв своих любовных побед. А вот я, искренний и способный молодой человек ("Гм!"), хотя, правда, не совсем вышедший ростом, проявлял прямо-таки поразительную сознательность. Я зубрил, тянул на лекциях руку, не скрывал своего желания учиться - в общем, "горел патриотизмом". Меня поражало полное безразличие Мерроу к лекциям, и однажды я даже высказал ему свое удивление, заметив, что когда-нибудь он поставит экипаж в тяжелое положение.
- Боумен, - ответил Базз, - он называл меня только по фамилии, и никогда "Боу" либо "сынок", тогда как для других членов экипажа всегда находил разные прозвища, что удивляло, а иногда и бесило меня, - Боумен, ты уж изучай свои учебники, а я буду летать.
И все же к концу нашего пребывания в школе он знал раз в десять больше меня обо всем, что мы изучали, - вернее, что изучал я.
Все объяснялось просто: Мерроу был гением. Во всяком случае, гением в одной узкой области - в области управления самолетом. Позднее на меня иногда находило желание стать пилотом высшего класса и самому командовать самолетом. Линч, перед тем как его убили, говорил, что когда он брал на себя управление машиной, то выполнял все функции командира. Мерроу тоже позволял мне заменять его, но с условием оставаться на сиденье второго пилота, и после рассказа Кида это меня раздражало; мне было противно играть роль не то помощника, не то туриста, я весь закипал при одной мысли, пока не вспоминал, что будь я командиром, мне пришлось бы самостоятельно осущствлять посадку, и я сразу представлял себе, как делает это Мерроу. Базз считал, что гениальность в летном деле, как и в музыке, состоит не столько в слепом следовании установленным правилам и неукоснительном их соблюдении, сколько в том, чтобы, в нужный момент отбросив всякие правила, действовать по вдохновению и подняться до подлинного совершенства. Гений всегда поступает так, как до него никто не поступал, и Базз управлял машиной, постоянно импровизируя. Мне тогда казалось, что каждая посадка Базза была своего рода экспериментом, вдохновенным поиском нового и лучшего способа установить тот захватывающий момент, когда воздух перестает нести все эти тонны металла и мать-земля снова принимает их в свои объятия. Он держал штурвал кончиками пальцев и, казалось, ощущал, как ощущает слепец текст, напечатанный по методу Брайля, самый, самый, самый конец полета.
Четвертого марта пошел четвертый день нашего пребывания на авиабазе. Мерроу, я и другие стояли на залитой маслом площадке перед командно-диспетчерской вышкой и наблюдали за самолетами авиагруппы, вернувшейся из налета на железнодорожную сортировочную станцию в Хамме в Германии. В дальнем конце взлетно-посадочной полосы стояли "мясные фургоны". День выдался ясный и теплый; наши фигуры отбрасывали четкие тени. С вышки послышался крик, затем до нас донесся нарастающий грохот моторов, похожий на шум далекого товарного поезда, который я часто слышал из окна своей спальни в Донкентауне в туманные летние ночи, когда в воздухе отчетливо разносился даже самый легкий звук. Как только летевшие в боевом порядке машины начали перестраиваться для захода на посадку, бывалые летчики рядом со мной принялись считать. Считали и не верили самим себе, и снова начинали считать. Из девятнадцати не вернулось пять! Казалось, вместе с приземлившимися самолетами на базу опустилось уныние. Во время опроса летчиков мы держались поблизости и слушали с широко раскрытыми глазами. Возбужденными голосами, оживленно жестикулируя, пилоты рассказывали о перипетиях воздушного боя, обеими руками, повернув ладони вниз, демонстрировали маневры машин. "...появился с двенадцати часов... Атака с четырех часов". Я подумал: должно быть, там, в небесах, во время боя стрелки часов вращаются с бешеной скоростью, потому что все эти люди были примерно в моем возрасте, но выглядели намного старше; по-разному шло время для них и для меня. Летчики рассказывали об отчаянных истребителях противника, применявших временами координированные атаки шестерками - парами с обеих сторон и сверху, а чаще всего в лоб. Я пытался представить, как все это происходило. Потом мы пошли ужинать. Многие стулья пустовали. На мгновение мне пришло в голову, что один из них мог бы вот так же тщетно ожидать и меня, и с содроганием подумал: а что будет потеряно, если меня не станет? Впрочем, я постарался отогнать эту мысль. Я был слишком молод. Я еще не прожил свою жизнь. Я не мог погибнуть!
После ужина, оставшись один в комнате - Мерроу куда-то исчез, - я много и мучительно размышлял.
Базз вернулся поздно и выглядел явно сконфуженным.
На следующее утро мы проходили вместе с ним мимо доски объявлений у входа в нашу столовую. На доске висело подписанное полковником Уэленом приказание.
"Я еще раз вынужден обратить ваше внимание, - говорилось в нем, - на параграф 4 приказа по VIII воздушной армии No 50-8а от 18 сентября 1942 года, который запрещает братание офицеров VIII воздушной армии с нижними чинами, а также с военнослужащими женской вспомогательной службы ВВС и вспомогательной территориальной службы".
Мерроу, фальшивя, принялся насвистывать песенку "Нет, это не любовь...".
- Тебя поймали? - поинтересовался я.
Он с самодовольным видом кивнул.
- Где?
- В деревне.
- Быстро ты сориентировался!
- Попробуй-ка останови меня. - Глаза Мерроу заблестели. - Английские женщины-военнослужащие действительно целиком отдаются военным усилиям. Кто я такой, чтобы разочаровывать их? Надеюсь, ты меня понимаешь?
Через неделю после нашего прибытия мы отправились в первый учебный полет над Англией. На высоте в две тысячи футов, над лоскутным одеялом полей, мы спустились до мыса Лэндс-Энд, затем сделали правый разворот и вернулись на базу. Через залив Сент-Айвс я видел море и Атлантику. Часы показывали три тридцать, а в Донкентауне уже было в разгаре утро - десять тридцать. Дженет, наверно, сидела теперь за пишущей машинкой, но (я слишком хорошо ее знал) писала вовсе не мне. Мы пролетели над оловянными рудниками Корнуэлла, окруженными холмами белой породы и лужами ярко окрашенной купоросом воды, потом над полями, где шли весенние работы; я видел велосипедистов на бесконечных дорогах, летящих голубей, а на обширных лугах стада овец с опущенными головами, и всюду - извилистые тропки между живыми изгородями и разбросанные там и сям купы деревьев; полное отсутствие прямых линий. Мы пронеслись над замком, окруженным рвом с водой, и внезапно я вспомнил Англию, картины которой рисовал в своем воображении перед тем как заснуть, - Фиш Футман, Хотспер, Длинный Джон Сильвер, палатки рыцарей и меч, воткнутый в камень. На мгновение я ощутил острую тоску по светлым дням детства; вспомнил свой щит, вырезанный из фанеры с приделанными к нему ручками от корзины; отец нарисовал на нем льва, стоящего на задних лапах, и красные полосы на лазурном поле. Мы пролетели над равниной Солсбери и над дюнами. Нам повстречалось несколько подразделений английских военных самолетов "стирлинг", "галифакс" и "спит", и в разгар моих меланхолических грез я внезапно представил себе воздушную атаку противника, так, как рисовал ее в своей лекции полковник Уэлен: "Перед атакой "фоккер-вульфы" занимают боевой порядок, примерно в двух тысячах ярдов впереди нас, вносят поправку на курс и прочее, подходят ярдов на восемьсот, разворачиваются и открывают огонь. "Фоккер-вульф" - хорошая машина, она превосходно ведет себя в воздухе. Не прекращая огня, немцы идут на сближение и ярдах в ста от вашего самолета круто взмывают вверх, расходятся и снова повторяют атаку. У противника немало хороших пилотов, и это серьезная проблема для нас; не так-то просто поймать немца в прицел...".