«Пожалуй, – сказала себе Фанни, идя в свои апартаменты, – я недооценивала тяготы жизни при дворе».
Комнаты Фанни располагались на первом этаже особняка, в котором жила королева. Фанни выделили гостиную, откуда была видна Круглая башня, и маленькую спальню, окна которой выходили в сад. Фанни решила, что помещение вполне подходящее, хоть и не очень просторное. Гораздо менее удобно было то, что через стенку от ее гостиной обитала мадам фон Швелленбург.
Фанни дали слугу и служанку, и романистка было подумала, что ее ждет сладкая жизнь, однако была быстро разочарована.
Мадам фон Швелленбург всячески давала ей понять, что Фанни – ее подчиненная, ведь мадам считалась хранительницей гардероба, а Фанни была назначена помощницей хранительницы.
– Я здесь становляйт правила! – сообщила Швелленбург Фанни. – Я… сам!
И поинтересовалась, любит ли Фанни жаб, добавив, что у нее, мадам фон Швелленбург, жабы просто потрясающие. Это самые умные жабы в мире. Они квакают, когда она стучит по клеткам табакеркой.
У Фанни квакающие твари вызвали отвращение, и она не сумела этого скрыть.
– Значит… вы их не любить? – Швелленбург была разобижена. Она не позволит, чтобы какие-то выскочки-бумагомараки воротили нос от ее прелестных любимиц!.. С тех пор мадам решила сделать все, дабы жизнь при дворе не казалась Фанни раем.
– Романы… – провозгласила фон Швелленбург, обратившись к своей фаворитке и бросив уничижительный взгляд через плечо на Фанни. – Я не понимайт, что называйт романы, а что романсы, а что историй… Я не желайт читайт этот… хлам.
Фанни ужасно хотелось хихикнуть, но она сдержалась. Фанни быстро сообразила, что общение с мадам фон Швелленбург станет для нее суровым испытанием в новой придворной жизни.
Были и другие испытания: так, Фанни приходилось вставать каждое утро в шесть утра и, надев платье и чепец, быть готовой по первому зову королевы – а это могло произойти в любое время от семи до восьми часов – помчаться в ее покои. Королева вставала раньше, но посылала за Фанни только тогда, когда миссис Тилки – она была немкой, но говорила по-английски не хуже королевы и даже с меньшим акцентом – завершала ее прическу.
Швелленбург же, насколько было известно Фанни, валялась в постели до полудня. Вскоре после приезда в Англию она заявила, что столь важная особа, как она, не может работать: ее задача – надзирать за фрейлинами и служанками. Швелленбург упорно настаивала на этом, чем очень радовала Фанни, поскольку тогда по утрам она не сталкивалась со вздорной старушенцией. Когда же королева вызывала Фанни к себе, Фанни и миссис Тилки вдвоем одевали Ее Величество: миссис Тилки как более опытная камеристка подавала одежду, а Фанни обряжала госпожу.
Фанни не могла сдержать улыбку, представляя себе, какой был бы кошмар, если бы ей самой пришлось решать, что следует надеть раньше, а что позже.
Она писала Сьюзен, что вполне могла бы попытаться надеть на королеву платье, не надев кринолин, и дать ей веер, еще не успев повязать шейный платок.
Вскоре после восьми начиналась служба в дворцовой часовне, где собиралось все королевское семейство. Затем все шли завтракать: это было самое приятное время суток, поскольку Фанни могла целый час посидеть за едой, уставившись в книгу. Потом ей предоставлялась возможность побездельничать… если, конечно, королеве не нужно было завивать волосы, что происходило, как выяснила Фанни, дважды в неделю, на сей церемонии ей тоже следовало присутствовать.
Однако дневной туалет королевы начинался лишь в четверть первого; это был уже настоящий ритуал, и заправляла там всем Швелленбург. Фанни была благодарна королеве, которая никогда не обращала внимания на ее мелкие ошибки, а просматривала во время одевания газеты и часто зачитывала из них по нескольку фраз. Зачитав что-нибудь, королева всякий раз поглядывала на Фанни, словно пытаясь понять, понравилось ей или нет; Фанни трогали эти небольшие знаки внимания, и она чувствовала, что, если бы не скверный характер фон Швелленбург, которая была ее непосредственной начальницей, она вполне могла бы приспособиться к новой жизни.
Очутившись при дворе, Фанни была вынуждена заниматься и своим собственным туалетом, о чем раньше она почти не думала. А в пять часов дня ее ждало самое большое испытание – Фанни приходилось обедать в компании с мадам фон Швелленбург: это была ужасная пытка, ибо старая немка каждым жестом и почти каждым словом давала понять, что не одобряет свою новую помощницу. Кофе Швелленбург пила в своей гостиной, а король и его семейство разгуливало по террасам, и принцессам нравилось устраивать из этого целую церемонию: тщательно принарядившись, они прохаживались, помахивая веерами, и с улыбкой кланялись людям, которые приходили на них посмотреть.
«Бедные, – вздыхала про себя Фанни, – они как птицы в клетках, и это торжественное шествование по террасам для них единственная возможность чуть-чуть расправить крылышки… но лишь совсем немножко».
В восемь часов Фанни должна была готовить чай для конюших или других джентльменов, получивших приглашение Их Величеств посетить вечерний концерт.
От девяти до одиннадцати, пока концерт не заканчивался, Фанни приходилось проводить время с Швелленбург; затем начинался ужин, после которого следовало еще раз обслужить королеву. А затем Фанни падала на постель и почти мгновенно засыпала.
Она ужасно уставала за день, а поскольку во дворце каждый следующий день напоминал предыдущий, жизнь ее была очень монотонной.
Однако у Фанни все же оставался ее дневник, и кроме того, она любила встречаться с принцессами – эти юные создания, жаждавшие избежать монотонности, интересовали ее больше всех остальных обитателей Виндзора; вдобавок Фанни их жалела, ведь, хотя правила этикета не позволяли ей отказаться от столь вожделенной для многих должности, пожалованной ей королевой, Фанни знала, что рано или поздно она удерет из дворца, а вот бедным маленьким принцессам придется это терпеть всю жизнь, пока они не выйдут замуж.
В свободное время Фанни писала дневник и письма домой. Это было для нее самым большим удовольствием.
Заходя в апартаменты королевы, король перекидывался несколькими словами с мисс Берни. Когда он смотрел на нее, его глаза всегда поблескивали: ему явно казалось странным, что она могла написать роман. Однако Его Величество всегда разговаривал с ней добродушно, и если бы вдобавок он говорил не так быстро и Фанни понимала, что он имеет в виду, она бы вообще его не боялась.
В то августовское утро, выйдя из дворца, король размышлял о принце Уэльском и о комедии, которую тот ломает, притворяясь, что экономит. С этим нужно наконец разобраться! Пожалуй, стоит еще раз поговорить с Питтом.
Всю дорогу от Виндзора до Сент-Джеймса народ смотрел на короля мрачно; все безмолвствовали. Никаких возгласов, славословящих Его Величество, не было. Многие люди проходили мимо кареты, даже не взглянув на нее. А один выкрикнул: «Да здравствует принц Уэльский!»
«Грустно, – подумал король, – очень грустно, когда восхваление сына означает предательские мысли по отношению к его отцу».
Он устал. Порой король чувствовал себя больным, ему хотелось затвориться… ну, если не в Виндзоре, так в Кью, никогда не видеть ни одного политика и навеки позабыть о том, что у него есть сын по имени Георг.
Как только встреча с политиками закончится, он вернется в Виндзор. Будет там охотиться, ведь он все время толстеет, и ему полезно двигаться. К тому же сидя верхом на лошади, он забывает про свои беды.
Карета уже подъезжала к Сент-Джеймсскому дворцу, когда король увидел кучку людей – маленькую, всего с полдюжины человек, – они остановились, чтобы поглазеть на него. Он вышел из кареты, и в этот момент от крохотной группки отделилась одна женщина. Она побежала к королю, размахивая листом бумаги, который держала в правой руке.
«О Господи! – поморщился король. – Петиция». Однако он знал, что нельзя отмахиваться от людей, если им хочется привлечь его внимание к какой-то – разумеется, воображаемой – несправедливости.