Казалось совершенно невозможным, чтобы кто-либо вышел из комнаты, однако Альмериус, несомненно, исчез и о нем более никто и никогда не слышал. Ему наследовал его племянник — сам он никогда не был женат, так как ни одна приличная девица не была достаточно отважной, чтобы взять себе такого мужа — и в народе господствовало всеобщее убеждение, что участь его была не лучше того, что он заслужил, принимая во внимание его нрав, другими словами, что он продал себя дьяволу и дьявол взял свою собственность.
Но теперь у меня в руках, несомненно, были потерянные рукописи Альмериуса. Я тщательно рассмотрел книги и пересчитал листки; их было сто восемьдесят, все были мелко исписаны и скреплены вместе; кроме того, там было еще около двадцати нескрепленных листков, написанных тем же почерком, носящих на первой странице заглавие; «Мраморное сердце». Это заглавие привлекло мое внимание и я там же и тотчас же принялся читать документ.
Он начинался со странной диссертации о различных способах бальзамирования, которую я пропущу, как не особенно интересную и приятную. Альмериус, очевидно, основательно изучил этот предмет и, по-видимому, сильно интересовался им. Перечислив различные приемы этого искусства, которые были в ходу у египтян, он упомянул, что в конце шестого столетия один итальянский врач открыл способ, при котором набальзамированные тела приобретали крепость мрамора. Способ этот отличался таким совершенством, что действие его сохранялось в течение столетий, но не было никаких указаний, по которым можно было бы думать, что метод этот практикуется кем-либо, кроме самого этого врача, применявшего его в виде опыта на мелких животных. Далее Альмериус трактовал о том, что люди «изнеживают и холят свои бренные тела в продолжение всей жизни, очень мало заботясь о том, что произойдет с ними затем», после чего замечал, что интересная проблема относительно применения упомянутого процесса бальзамирования в настоящее время занимала его собственные мысли. Следуя за историей дома Таксель, он открыл, что «Эбергарт, принц Такселя, правивший страной в середине седьмого столетия, имел единственную дочь, по имени Сафирия, отличавшуюся поразительной красотой, что дочь эта умерла в ранней молодости, и Эбергарт горько оплакивал ее и выписал бальзамировщиков с юга, чтобы набальзамировать ее тело, что процесс бальзамирования был произведен по новому способу, изобретенному на юге — очень редкому способу, знакомому весьма немногим». Эта Сафирия была погребена под замком в каком-то месте, на которое история не сохранила никаких указаний, но Альмериус выражал свое мнение, что «это должно было быть под местом, где расположена эта комната (библиотека), так как это самая древняя часть замка, основанная, как я имею основание предполагать, еще в седьмом столетии». Какое это было основание — он не говорил и, так как это предположение отодвигало основание замка назад на целых два столетия, я плохо поверил его теории; но он продолжал, рассказывая, что могила Сафирии была очень богата и прекрасна и находилась в подземной часовне, специально выстроенной для нее и запечатанной, и на входе в эту часовню было вырезано мраморное сердце, чтобы служить воспоминанием о ней и о любви, которую ее отец, принц Эбергарт фон Таксель, питал к ней. Алхимик, по-видимому, нисколько не сомневался, что эта метода бальзамирования «по способу, открытому на юге, очень редкому способу, знакомому лишь немногим», была способом, открытым итальянским врачом, а также и в том, что мраморное сердце и могила Сафирии все еще существовали, и выражал также намерение попытаться открыть ее и проверить истину этого предания.
Остальные отдельные листки были посвящены подробностям его предполагаемых поисков. В течение некоторого времени он, по-видимому, не мог найти никаких следов мраморного сердца и почти начал терять надежду когда-нибудь увидеть его. Затем, в один прекрасный день, он дрожащим от волнения почерком и возбужденным тоном набросал за-метку, которая, будучи переведена с своеобразного германского наречия, гласит приблизительно следующее:
«Я открыл мраморное сердце и открыл его в том именно месте, где предполагал, то есть под этой комнатой. С левой стороны, в углу, ближайшем к камину, есть подвижная доска, которая легко вынимается, и когда она вынута, можно заметить, что и в соседних досках вырезано по полукруглому куску; когда вынуты и эти куски, образуется отверстие, через которое один человек может спуститься по узкой лестнице в сводчатые подземелья, расположенные под замком, где в десяти шагах от подножия лестницы лежит мраморное сердце. Я уже осмотрел все это, а сегодня ночью спущусь вниз, подниму плиту с мраморным сердцем и сойду в могилу. Спущусь я следующим образом: я перетащу свой письменный ящик с фальшивым дном к месту, где доски вырезаны, выну эти доски и положу их на дно ящика. Затем я сложу свои книги, как клал и раньше и, опускаясь, протащу ящик так, чтобы он прикрывал отверстие; ни один человек не должен узнать места моего пребывания, потому что мне, может быть, придется отсутствовать несколько часов. Затем я проникну в могилу и осмотрю работу итальянских бальзамировщиков; это поистине удивительное изобретение, и говорят, что если какой-нибудь человек будет набальзамирован подобным способом при жизни, он так и проснется целым и невредимым через несколько столетий, да, проснется, даже если ему придется пролежать так до дня Страшного суда, в каковое время да вступятся все добрые христиане за душу Альмериуса фон Такселя».
Так заканчивалась рукопись. Казалось, точно записывая последнюю фразу, алхимик предчувствовал, что скоро настанет время, когда ему понадобится заступничество всех «добрых христиан».
Конечно, у меня не осталось ни малейшего сомнения относительно участи моего отдаленного предка; он опустился в могилу и или задохся от скопившихся там газов, или был охвачен внезапной болезнью, или попросту не сумел найти обратной дороги и умер с голоду под самыми нога-ми своих друзей и слуг. Это была ужасная вещь, но вещь не более странная, чем многое случавшееся в те дни. По крайней мере, налицо оставался факт, что в эту же ночь — что совпадало с датой его исчезновения, обозначенной в рукописях дома Таксель — он вошел вечером в библиотеку, а к утру бесследно исчез и что он не ушел из комнаты ни через окна, ни через двери. Из этого следовало, что он должен был спуститься по тайному ходу, прикрытому письменным ящиком, и никогда уж не поднимался оттуда.
Я тщательно убрал переплетенный кожей том и осмотрел дно ящика. Оказалось, что вся медная обшивка вынимается, но под ней не было ни малейшего признака досок или чего-либо иного, и только виднелась темная дыра, спускавшаяся глубоко вниз. Я не мог тогда же сделать более подробных исследований, потому что услышал голос Макса, вернувшегося с своей прогулки и звавшего меня из коридора. Я поспешно закрыл ящик, отпер двери библиотеки и встретил его у самого порога с полотном в руках.
— Да неужели же ты копался в этих старых пыльных книгах с тех самых пор, как я ушел? — спросил он, немного удивленный. — Пойдем-ка лучше со мной. Со мной случилось самое странное приключение. Я сел, чтобы нарисовать тот старый дуб, на котором ястреб свил себе гнездо, и вдруг мне пришло в голову вот это. Я положительно не мог нарисовать дерева. Я прямо-таки чувствовал, будто кто-то заставляет меня рисовать вот это. Как тебе нравится мой рисунок?
Он показал мне холст, на котором виднелся неоконченный набросок головки какой-то девушки. Она смотрела назад через плечо, и длинная вуаль перевивала ее волосы и обрамляла лицо. Черты ее, выделявшиеся довольно смутно, были совершенны, и в колорите наброска виднелась какая-то странная холодная красота, оттененная еще больше золотым узлом волос и голубой вышивкой, едва видневшейся на краях вуали.
— Это прелестно, — сказал я, — но ты, наверное, припомнил это откуда-нибудь.
Он покачал головой.