Деревня тоже словно вымерла вся; нигде не слышно было ни крика петуха, ни лая собаки. Но нам не понравилась тишина; во время войны такие вещи всегда подозрительны.
И мы не ошиблись. Едва мои ребята показались на расстоянии выстрела, — раздался блеск и треск из-за десятков плетней и оград. Мы думали, что негодяи, по обыкновению, погеройствуют и спрячутся тотчас по углам; но на этот раз они обнаружили такую стойкость и упорство, что несомненно, за ними должна была скрываться чья-то очень твердая, смелая и опытная рука.
Конечно, вся их храбрость и стойкость все же ни к чему не привели: с наступлением сумерек деревня была наша, Защитники были разбиты; многие попадали убитыми или ранеными, остальные разбежались. Но и среди моих ребят оказались убитые и раненые; раненых перенесли в одну из комнат замка и занялись перевязыванием их ран.
Расставив стражу и часовых, я отпустил товарища-поручика с несколькими добровольцами в погоню за бежавшими, а сам устроился кое-как во втором этаже замка.
Во всех комнатах был полный беспорядок; мебель, зеркала, портьеры были свалены как попало, — как будто замок только собирались обставлять и не успели кончить. Ни души прислуги тоже не было во всем доме. В деревне я никого из людей не оставил и ради безопасности разместил всех в нижнем этаже замка.
Только что все, подкрепившись, расположились на ночлег, прискакал мой поручик. Оказалось, что под покровом темноты большинству беглецов удалось скрыться, но двоих он все же привел и предлагал мне угадать, кого.
— Неужели самого маркиза? — спросил я.
— Его самого, — предводителя бунта!
Совещались мы недолго. Законы войны чрезвычайно просты и ясны. Раз не солдат поднимает оружие, ему смерти не миновать; тут нечего разъяснять и ничего нельзя изменить. И я приказал повесить на первом же дереве маркиза Гуасталу и схваченного вместе с ним крестьянина.
Мой товарищ отправился, чтобы присутствовать при исполнении приговора…
Я остался один. Денщик мой принес две зажженных лампы; я вынул письменные принадлежности и приготовился писать донесение начальству; но прежде чем засесть за эту работу, по привычке зашагал по комнате, расстегнув сюртук, чтобы лучше собраться с мыслями и припомнить все события минувшего дня.
Одно окно было открыто и через него так соблазнительно тянуло из сада прохладой и ароматами сена и цветов, — что я решил разрешить себе недолгий отдых, высунуться в окно и подышать свежим воздухом.
После шумного и беспокойного дня душе так отрадна была эта мирная, почти торжественная тишина, что я упивался ею всем существом, забыв на время обо всем. Но вдруг мне вспомнился тот молодой человек, которого сейчас ожидает казнь в каком-нибудь углу этого же сада…
Угрызений совести я не чувствовал, — ведь это было мое право и мой долг; но все же мне было бы приятнее не быть в эту ночь — до некоторой степени — гостем маркиза и не отдыхать, любуясь именно на его сад…
От этой неотвязной мысли я разнервничался до того, что мне вскоре начала чудиться на каждом дереве висящая фигура. Назло себе самому, я начал насвистывать какой-то веселый вальс, — как вдруг…
Сорок лет прошло, — а я до сих пор не могу без волнения вспомнить о том странном и непостижимом, что мне пришлось тогда пережить…
Продолжая стоять у окна, спиной к комнате, я вдруг услышал за собой какой-то глухой звук, точно от падения на пол чего-то мягкого и тяжелого.
Быстро обернувшись, я увидел, что я не один в комнате… На каменных плитах пола передо мной стояла на коленях дама…
Знакомо вам это чувство? — вы уверены и готовы присягнуть, что вы один в комнате — и вдруг за вами оказывается кто-то, точно из-под земли вырос… Хотя бы это было самое безобидное существо, вы невольно вздрогнете в первое мгновенье. Примите во внимание, вдобавок, всю исключительность положения и обстановки, в которой мы себя чувствовали в этой местности, в этом доме и в эту ночь, — и вы поймете, как я оторопел.
Кто она, прежде всего? И как она могла попасть в замок без ведома моих часовых? А если она здесь и жила, то как она могла скрываться до сих пор от моих людей?
Как тень, проскользнула беззвучно, — ни скрипа дверей я не слышал, ни звука шагов…
Мы молча смотрели друг на друга; я все ждал, что она заговорит, но она только безмолвно протянула руки ко мне. Губы ее шевелились, но не могли произнести ни слова. Только глубокий, тяжелый вздох вырвался из ее груди и глаза медленно наполнились слезами.
— Что вам угодно от меня? — спросил я, наконец.
Она не отвечала. О чем-то только без слов молили ее протянутые руки и поднятое ко мне лицо.
Не сумею я описать вам это лицо. Никогда, ни до того, ни после, не встречал я такой совершенной, такой чарующей женской красоты. Ну, а когда несколько месяцев проживешь на войне и имеешь дело только с грубыми, одичалыми мужчинами, — сердце, понятно, вдвое сильнее забьется при виде красивой женщины.
Только тут было не до восторгов, — ужас заслонял все очарование красоты.
Лицо молодой женщины было страшно, неестественно бледно, почти прозрачно. Но я почти не замечал этого, загипнотизированный взглядом ее больших черных глаз с черными ресницами. Глаза эти впились в меня и застыли в такой оцепенелой неподвижности, как будто они принадлежали не живому существу, а автомату.
Но ведь были же в ней и жизнь, и чувство: текли же слезы по ее бледным щекам!
Я просил ее встать с колен, спросил еще раз, что ей угодно, но она только умоляюще сложила руки. Тогда я нагнулся, чтобы поднять ее, но она отстранила меня правой рукой. Я заметил изящную, узкую женскую руку с обручальным кольцом на пальце. Той же рукой она схватилась за грудь, и капли крови потекли из-под ее пальцев…
Не знаю сам, почему, — но меня охватил непобедимый страх перед этой странной женщиной. Ее взгляд так завораживал меня, что я не решался даже позвать денщика. Я стоял, как прикованный, прислонившись к простенку, и смотрел, как текут слезы по ее щекам и красные капли крови из-под сжимавших грудь рук на светлые плиты пола.
— Не убивайте его! — прошептали вдруг ее губы.
Но я хотел остаться тверд; бабьим слезам я не мог поддаться даже на этот раз. Я ответил, что это не от меня зависит, что перед законами войны бессильна моя личная воля.
Не могу я рассказать вам, что я испытал в эти ужасные минуты. Это было смешанное чувство ужаса и боли. Я был уверен, что бедняжка помешалась от страха и горя.
Наконец, мне удалось стряхнуть с себя малодушие. Солдатское воспитание возмутилось во мне, и я строго и резко приказал ей встать.
— Встаньте! Ваши просьбы напрасны.
Глаза ее снова впились в мои.
— Не убивайте его! — прозвучало еще раз, но уже тоном угрозы.
Отчего я не выбежал и не отменил свой приказ!..
В тщеславном желании показаться сильным и непреклонным, я небрежно проронил:
— Маркиз обречен и минуты его сочтены.
Расслышала ли она мой ответ? Огромные глаза ее вдруг расширились еще больше и с выражением ужаса впились мимо меня в ночной мрак за окном. Вмиг она вскочила с колен, протянула руки с судорожно растопыренными пальцами к потолку и из груди ее вырвался крик… пронзительный, дикий, ужасный…
В уме моем, как молния, пронеслась мысль: ей виден умирающий маркиз!
Меня охватило беспредельное сострадание к несчастной. Я готов был упасть перед ней на колени, молить ее о прощении за смерть маркиза, просить ее поберечь себя, не забывать о своей ране… Но я не мог сделать ни одного движения, ни один звук не выходил из горла. Как будто ее крик, леденящий кровь и мозг, задушил навсегда мой голос.
Она притихла, как будто сгорбилась, и беззвучным шагом подошла поближе ко мне. Глаза ее упорно впивались в меня странно-загадочным взглядом, как будто в душе ее из безграничного отчаяния нарождалось что-то новое, враждебное, — какая-то глубокая, непримиримая злоба.