Анри Фальк
СВИДАНИЕ ЗА ГРОБОМ
3-го апреля 1910 г.
Уснула, наконец!.. Спи спокойно, дорогая, любимая! Я буду хранить твой покой. Только, чтобы прогнать тоску, я буду вести этот дневник. Когда ты выздоровеешь, мы вместе прочтем его, и ты увидишь, как я люблю тебя.
Я боялся, что разбужу ее, но не мог не поправить ее руку, свисавшую с постели. Теперь обе лежат ровно, симметрично <…>.
Моя Люсиль, дорогая, единственная!..
Помощника найти! Кто же мне может помочь ходить за ней? Не родители же ее, грубые и алчные звери, живущие на ее счет и осмеливающиеся негодовать на ее поведение! А у меня самого — кто же? Единственный брат — в Африке — и мама, доживающая, после смерти отца, свои дни в родном Манте. Тревожить ее, старушку, я не считаю себя вправе, — довольно забот и тревог я причинил ей в жизни.
А друзья и приятельницы? Ну, эти, как известно, познаются в несчастье… Невесело у нас стало, — и они почти перестали заглядывать. Может быть, я и сам их разогнал своей угрюмостью и раздражительностью от горя. Да мне и не нужно никого. Я рад быть один с моей Люсиль…
Я хорошо ее вижу при этом слабом свете ночника… Розовая… слишком розовая… Рот полуоткрыт… Дыхание хриплое, быстрое, короткое… Мне кажется, я слышу скрип сдавленных легких…
Вероятно, у меня вырвались нечаянно два-три слова вслух. Она проснулась, узнала меня, попыталась улыбнуться… Я тихо сжал ее горячие ручки, дал ей выпить ложку воды, поддерживая голову… волосы разметались… Тихонько поцеловал ее… не в губы! Она снова уснула — слабенькая, кроткая, прекрасная…
Три года уже мы любим друг друга. Мы были так счастливы! Я работал, полный радостных надежд, а несчастье нежданно подкралось!
Она дышит спокойнее. Я, действительно, устал; даже сидя, шатаюсь от усталости. Подвину качалку к ее постели, — малейшее движение ее я почувствую и услышу.
4-го апреля.
Ей хуже… Моментами она бредит… Только впрыскивания облегчают ее страдания. По мне пробегает холодная дрожь, когда я вижу, как игла шприца вонзается в ее тело. А она смотрит на меня успокоенными глазами. Они уверяют, что ей не больно. Теперь они совещаются у меня в кабинете… Я припадаю ухом к двери, — ничего не слышно… Тихие, невнятные голоса…
Консилиум заявил, что надо известить родных.
5-го апреля.
Какая возмутительная сцена! Но я поступил энергично. Мать Люсиль здесь. Отец предпочел не нарушать своего покоя. Я вышел было погулять, в первый раз за всю неделю: врачи отправили меня. Хотел пройти в Люксембургский сад, но, повернув за угол, вспомнил, что не оправил постели Люсиль, и вернулся… к счастью.
Я вошел неожиданно — и застал Люсиль… в слезах! И теперь еще не могу без дрожи вспомнить. Тяжелобольную довести до слез! Это наглое, алчное животное — мать — воспользовалась моим отсутствием, потребовала у нее ключи от шкафа, позволила ей говорить, волноваться, плакать!..
Ведь с каждым словом, не только с каждой слезой, у нее вырывается частичка жизни! Я выгнал это животное из комнаты и пошел было за ней. Я задушил бы ее, но Люсиль умоляюще сложила руки… Я остался на пороге. Она что-то начала о том, что Люсиль — ее дочь, что у нее должны быть и собственные деньги и вещи… Но я выразительно сказал ей, что она у меня в доме и при малейшей новой выходке я ее вышвырну вон. Когда я подошел к Люсиль, она взяла и поцеловала мою руку.
7 часов вечера.
Температура поднялась до 41 гр. Впрыскивания не помогают. Врач сердится, что я только утомляю ее своими заботами и сам сбиваюсь с ног. Уверяет, что у меня самого жар, и требует, чтобы я прошелся на воздух, пока солнце не зашло, и тепло… Обещает, что посидят при Люсиль, пока я вернусь. Пойду, пройдусь…
На воздухе я, действительно, немножко собрался с силами. Врач уехал, я опять один с моей Люсиль. Мать роется в шкафу в соседней комнате. Пусть ее! Моя бедная Люсиль спит так тихо и крепко… Я счастлив. Ночь будет дол-тая. Возьмусь за портрет Люсиль.
6-го апреля.
В Люксембургском саду на скамье. Доктор остался при Люсиль. Он говорит, что если я не буду спать и гулять хоть по часу в день, я слягу. Завтра он пришлет сиделку. Я покорился — и вот силу, продолжаю дневник, чтобы обмануть тоску. Какое утро дивное — тихое, нежное… Старик в кресле греется на солнышке… Хочет жить, любит жизнь! Детские голоса, щебетание птиц, светлые, клейкие молоденькие весенние листочки… В прошлом апреле мы с ней в такой день бегали, как дети, по лесу, пели… А теперь она, быть может… Нет! О, нет!
Боже! Я часто сомневаюсь с Тебе… Но ты можешь просветить и вразумить заблудшего! Я — прах, тень, тень от тени перед величием Твоим… Но если Ты существуешь, — яви себя. Боже! Даруй мне милосердие Свое, если… так как Ты существуешь! Будь весь милосердие, — и я стану весь святая вера! Я жажду молиться, Боже; я жажду верить! Яви милосердие… Боже!..
5 часов вечера.
Письмо от мамы. Беспокоится, не получая от меня давно писем. Напишу ей сейчас же. Отчего это у меня голова как будто сдавлена огненным кольцом?
9 часов вечера.
Что за вздор! Болен? И я болен? Невозможно! Просто — усталость. И эти боли в голове пройдут, — у меня организм крепкий. Но доктор не принимает моих возражений и настойчиво требует, чтобы я лог спать, едва придет сиделка, и непременно проспал всю ночь.
7-го апреля, 5 ч. утра.
Ну да, я так и знал! Сиделка слилась вчера в 10 ч. вечера; седая, важная, угрюмая. Я улегся в кабинете, но часа в 3 ночи отчетливо почувствовал, что Люсиль зовет меня. Я вскочил, бесшумно пробрался к ней… конечно, спала не она, а сиделка! Безмятежным сном в кресле, сложив руки на животе… А моя бедная голубка тщетно шептала: «пить», повернув голову к ней!
Я сгоряча набросился было на сиделку, но заставил себя сдержаться: нельзя же возбуждать ее против себя, раз я нуждаюсь в ней. Но уйти я не мог — я дежурю вместе с ней. Все время я не чувствовал усталости. Люсиль тихо спит, уснув с улыбкой, когда я напоил и поцеловал ее — в губы! Надо было видеть, как вышла из себя сиделка! Но теперь, с рассветом, голову опять стало жечь огнем, — перед глазами поплыли цветные круги… Сиделка увела и насильно уложила меня. Теперь половина 7-го… Я лежу и пишу… уснуть все равно не могу. Сиделка каждые полчаса приносит мне вести о Люсиль, говорит со мной мягко, бережно. Не могу больше писать… Голова разорваться готова при малейшем движении… Если бы уснуть!..
8 1/2 утра.
Они не знают, что я пишу… Меня заставляют лежать неподвижно с компрессами на голове… Люсиль лучше. Как я полюбил мой дневник!
Они теперь совещаются… Очевидно, не о Люсиль, а обо мне: спрашивали меня об адресе моей матери. Голова сильно болит…