Я давал все больше и больше разыгрываться моему счастливому, блаженному безумию и дождался, наконец, того, что Редегонда явилась однажды в мою квартирку, находившуюся в конце города, и подарила меня таким блаженством, какого жалкая действительность никогда еще не предоставляла на мою долю. Не было недостатка и в опасностях, но они усугубляли прелесть наших приключений. Так, однажды зимой случилось, что, когда мы ночью катили за городом в санях, закутанные в шубы, мимо нас проскакал ее муж. И уже в ту минуту в моем мозгу пронеслось то роковое событие, которому суждено было вскоре обрушиться на меня всей тяжестью.
С наступлением весны в городе сделалось известным, что драгунский полк, в котором служил муж Редегонды, переводится в Галицию. Мое, нет — наше отчаяние было безгранично. Мы перебрали все темы, которые приходят в голову влюбленным при таких необыкновенных обстоятельствах: совместное бегство, совместная смерть, мучительная покорность неизбежной судьбе. Но наступил последний вечер, а мы еще ни на чем окончательно не остановились. В квартире своей, убранной розами, я ожидал Редегонду, подготовившись ко всевозможным случайностям; чемодан мой был уложен, револьвер заряжен и прощальные письма заадресованы. Все, что я вам рассказываю, уважаемый друг, — сущая правда. Я был настолько под властью своего безумия, что в тот вечер, последний перед выходом полка из города, не только представлял себе возможность появления в моей квартире любимой женщины, но с уверенностью ждал ее. В этот раз мне никак не удавалось, как бывало не раз, привлечь к себе возлюбленную силой воображения и заключить ее, неземную, в свои объятия. У меня было такое ощущение, как будто что-то непредвиденное, может быть, ужасное, задерживает ее дома. Сотни раз я подходил к двери, прислушивался к шагам на лестнице, глядел из окна, надеясь увидеть Редегонду на улице, у ворот. В своем нетерпении я был близок к тому, чтобы помчаться в дом Редегонды и насильно вырвать ее из рук мужа на правах любящего и любимого. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, я не упал в изнеможении на диван, трясясь, как в лихорадке. Но тут вдруг, — дело было близко к полночи, — раздался звонок. Я почувствовал, что сердце у меня перестало биться. Потому что, — вы понимаете, — звонок этот уже не был делом моего воображения. Он раздался во второй, в третий раз и своим резким звуком окончательно вернул меня к действительности. Но в эту минуту, когда я пришел, наконец, к сознанию, что все мое приключение, вплоть до этой ночи, представляет собой только ряд грез, — как раз в эту минуту я воспылал самой смелой надеждой, что Редегонда, потрясенная до глубины души силой моих желаний и привлеченная силой моей любви, стоит у моего порога и что в ближайшую минуту она, в реальном образе, будет в моих объятиях. С этой сладостной надеждой я открыл дверь и увидел перед собой не Редегонду, а ее мужа. Это был он, и я его видел так ясно, как вижу вас сейчас на этой скамье. Он стоял передо мной и пристально на меня глядел.
Конечно, мне ничего больше не оставалось, как пригласить его в комнату и предложить стул. Он отказался, однако, сесть и, с насмешкой ненависти на лице, сказал:
— Вы ждете Редегонду? К сожалению, она не может явиться, потому что она умерла.
— Умерла?! — воскликнул я, и у меня помутилось в глазах.
Барон продолжал:
— Час тому назад я застал ее за письменным столом. Перед ней лежала эта тетрадка, которую я, для упрощения дела, принес сюда. Вероятно, она умерла от испуга, когда я неожиданно вошел в ее комнату. Вот здесь последние написанные ею строки. Читайте.
Он подал мне тетрадку в лиловом кожаном переплете, и на раскрытой им странице я прочел:
«Оставляю свой дом навсегда. Возлюбленный ждет».
Я кивнул головой в знак того, что ознакомился с содержанием.
— Вы, конечно, догадываетесь, — продолжал барон, — что в руках у вас — дневник Редегонды. Может быть, вы будете так добры пробежать его для того, чтобы понять, что отрицать факты бесполезно?
Я уселся и начал не пробегать дневник, а читать его. Я углубился в чтение и просидел за письменным столом около часа, между тем как ротмистр поместился на диване и ждал, не двигаясь. В дневнике Редегонды я нашел всю историю нашей любви, нашел эту чудесную, великолепную историю во всех ее подробностях. Там описывались и то осеннее утро, когда я в первый раз заговорил с Редегондой, и наш первый поцелуй, и наши прогулки, и наши поездки за город, и часы нашего блаженства в моей убранной цветами квартирке, и наши планы бегства и самоубийства, и наше счастье, и наше отчаяние. Все было на этих листках, все, чего не было в действительности, но что я пережил в своем воображении, и все это я нашел вовсе не таким странным, не таким непонятным, как, вероятно, вы, уважаемый друг, в эту минуту находите. Я понял, что Редегонда так же любила меня, как я ее и, что, в силу этого, ее фантазия пережила совершенно то же, что и моя. И так как она, как женщина, была ближе к первоисточникам жизни, где желание и выполнение составляют одно, то она, вероятно, искренне была убеждена, что все, написанное в фиолетовой книжке, действительно ею пережито. Но у меня явилось еще и другое предположение, а именно, что этот дневник представлял собой ни больше ни меньше, как тонкое мщение мне за мою нерешительность, помешавшую осуществиться нашим мечтам. Дальше, что ее внезапная смерть была делом ее воли, и что она намерению устроила так, чтобы предательский дневник попал в руки обманутого мужа. Но у меня не было времени заниматься дальнейшим развитием этих догадок. Ведь все равно для ротмистра тут не могло быть никаких иных объяснений. Я покорился обстоятельствам и в тех выражениях, которые обыкновенно в таких случаях приняты, заявил, что я — к его услугам.
— Не сделав даже попытки?..
— Отречься от всего? — резко прервал меня доктор Вевальд. — О, если бы такая попытка могла иметь хотя бы малейший шанс на успех, то я и тогда счел бы ее недостойной себя. Потому что я чувствовал себя, во всяком случае, ответственным за все последствия романа, который я, если не пережил в действительности, то исключительно потому, что оказался трусом.