Рим тревожил Лизу потому, что был для нее городом уснувших, зачарованных существ. Античные мифы на время заставили ее забыть любимые с детства сказки, и вечная зелень, венчающая холмы и руины, трепет плюща, увившего старые дубы, платаны или фиговые деревья, уверяли ее, что еще не совсем угасла жизнь нимф, соединивших свои тонкие тела с морщинистой корою дерев и прохладной водою источников. У Лизы были свои причины обожествлять воду. И более всего полюбила она Рим за то, что не было в нем ни одного палаццо, молчаливый двор которого не оживлял бы мерный плеск падающей воды; не было такого бедного и жалкого угла, в котором не отыскался бы свой источник.
Мраморный лев терпеливо извергал из пасти струю; вода лилась из раковин и козлиных голов; из желоба в стенке беспрерывно истекал ледяной поток, силясь утолить никогда не утолимую жажду печального дельфина, чье тело казалось столь же мокрым и упругим, как и у его живых собратьев, когда-то спасших жизнь Лизе…
И всюду были розы: настоящие, благоуханные, — и мраморные, изображенные в бесчисленных и нежнейших колебаниях, от бутона до распустившегося во всей красе пышного цветка.
Здесь все было живым! Даже в статуях не видела она мертвых изваяний. Казалось, они танцуют, даже когда стоят на одном месте!
Августа из любопытства частенько заглядывала в католические храмы, а Лиза их боялась. Красивы, великолепны, а чужие насквозь. В них не воспаряла душа к небу, здесь нельзя было найти уголка, где бы на нее снизошел высший мир, — везде окружали ее земная надменность и гордыня. Лиза молилась дома, на вилле Роза, как и все ее соотечественники, помня всей душой и пальцами это ощущение воска и его слабый аромат, когда ставишь свечу перед иконою и с поклоном и крестным знамением молишь господа о спасении. Пусть чистая и радостная вера юной, безгрешной души давно канула в былье, она не могла расстаться с мыслями о боге, словно то была последняя ниточка, связывающая ее с родиной и дающая надежду на возвращение. Эти минуты обращения к нему были похожи на краткий отдых после изнурительного бега, когда присядешь на покрытый мхом порожек, освещенный низким зимним солнцем, переведешь дух, поднимешь голову…
Конечно, праздная живописная пестрота итальянской жизни была порою утомительна, но Лиза покривила бы душой, сказав, что пресытилась ею. Она привязалась к Риму, как к живому существу, впитывала всем сердцем звуки, краски, запахи его, изумляясь, восхищаясь, сердясь, смеясь… И очаровываясь им все сильнее.
***
Разумеется, дам в одиночку более не отпускали.
Даже Гаэтано был признан недостаточным защитником. Обыкновенно езживал с ними Фальконе, иначе его почти не называли. Весь в черном, суровый, важный, чье выражение лица, походка, речь были бы уместны у короля, скрывающего свою судьбу под плащом скромного синьора. Немыслимым казалось, что сей невозмутимый господин лишь часа два тому назад в расстегнутом жилете и без шляпы прыгал со шпагою в руке, отражая поочередные либо совместные атаки двух босых девиц, облаченных в мужские рубахи и панталоны.
Теперь с этого начинался всякий день: с уроков фехтования, на которых Августа оттачивала свое мастерство, а Лиза обучалась бретерской забаве с каким-то щенячьим, ее саму изумляющим восторгом. Минувшие годы сделали черты Петра Федоровича суровыми, он ворчал: "Спина уже порядочно хрустит!" Однако Лизе случалось ловить удивление в его взоре, слышать одобрительное чертыхание, и она понимала, что семимильными шагами продвигается вперед в искусстве боя.
Даже Августа — к немалой ее досаде! — была Лизе уж не соперница. Странствия и приключения, как ни странно, не только изранили ее душу и отточили ум, но и закалили тело, сделали железными кисти рук, неутомимыми ноги, легким — дыхание, не согнули, а, напротив, развернули плечи. Увлекаясь дерзкою игрою со шпагою, стараясь подражать Фальконе, Лиза мнила, что во всем ее облике ощутимы та же непреклонная воля и открытый ум, не ведая, что ее бесшабашная, восторженная удаль, бившая ключом, куда сильнее подавляет противника, нежели показное равнодушие.
Ну а слегка передохнув после боев, отправлялись кататься по Риму, и Лиза глазела по сторонам, краем уха рассеянно слушая, как Августа и Фальконе садятся на своего любимого конька: спорят о государственности древней римской и современной российской. Все это казалось ей пустым звуком.
Хоть и робела признаться в том подруге, созерцание платьев, шляпок, карет и вообще живых римских улиц было для нее куда завлекательнее зрелища мертвых камней. Особенно привлекала Испанская лестница.
Высоко над Испанской площадью возвышается церковь Trinita del Monti; перед нею лежит небольшая площадка, а с нее ведет вниз громадная, в 125 ступеней, в три этажа, лестница с террасами и балюстрадами, главным и двумя боковыми входами.
Народ целый день снует вверх и вниз; и даже Августа принуждена была признать, что спуск по Испанской лестнице достоин ее внимания…
Здесь-то и встретились Августа и Лиза с Чекиною.
***
У самого подножия Испанской лестницы сидел толстый старик, словно сошедший с одного из мраморных античных изображений Сильвана <Древнеримское наименование лесного бога. >, даром что был облачен в какие-то засаленные лохмотья. На полуседых, кольцами, кудрях его лежала шляпа, более напоминающая воронье гнездо, а пористый нос цветом схож был с перезрелою сливою. В кулачищах его зажаты были несколько обглоданных временем кистей и грязная картонка с красками; вместо мольберта, как можно было ожидать, перед ним прямо на парапете лестницы сидела какая-то женщина в поношенном черном одеянии и несвежем переднике. Определить, молода ли, хороша ли она, было невозможно, ибо Сильван с сумасшедшей быстротою что-то малевал на лице ее, будто на холсте.