Ее наивность вызвала невольные улыбки на лицах слушателей. Невозможно было даже вообразить ту даму, которая решилась бы просто так, из одного добросердечия, взять на службу размалеванную, вульгарную куклу, которой была Чекина пять минут назад. Но она, видно, уловила, кроме насмешки, еще и проблеск жалости в чертах Августы, ибо глаза ее впились в лицо молодой княгини, словно пиявицы.
— Во имя господа нашего! — вскричала она, простирая руки. — Ради всех милосердии! Возьмите меня в услужение! Вы не пожалеете, синьора! Я все на свете делать умею, клянусь! Я умею шить, плести кружева и вязать чулки, стирать и утюжить, стряпать, мести пол, мыть посуду, ходить за покупками. Я умею даже причесывать дам! Я умею все! О, прекрасная синьора, молю вас, возьмите меня к себе! Иначе мне ничего не останется, как броситься с моста в Тибр, и я сделаю это, клянусь матерью, но тогда кровь моя падет на вашу голову!
Нечто подобное, вспомнила Лиза, она уже слышала, и совсем недавно… Ах да! То же самое говорил им Гаэтано в "Св. Франциске". Что это они, право, сговорились, что ли, эти итальянцы?
Однако, похоже, расхожая мольба имела прямой путь к сердцу Августы. Она устремила жалобный взор на Лизу и Фальконе.
Лиза только плечами пожала; она и сама из милости здесь. Ей ли ставить препоны мягкосердечной Августе, холодно-горделивая внешность коей, оказывается, не более чем маска. Фальконе досадливо нахмурился. Но тут Чекина подползла к нему на коленях, схватила за руку, поднесла ее к губам. Побагровевший от смущения граф только мученически закатил глаза: мол, что хотите, то и делайте. Воля ваша!
***
На том и порешили.
Глава 5
Утешительница
Надобно сказать, что свой хлеб на вилле Роза Чекина ела не даром. Под ласковой защитою Августы она Уже через несколько дней ожила, как оживает вволю политый цветок. Синяки исчезли, и молодая итальянка, в новом скромном черном платье, с матовым цветом изящного лица, с гладко причесанными, блестящими волосами и огромными глазами, очень мало напоминала то избитое, перепуганное существо, кое заплатило пятьдесят чентезимов рисовальщику женщин. Казалось, с нею в просторные залы и маленький сад виллы Роза ворвалась свежесть Тибра.
Прежде Яганна Стефановна и Хлоя с трудом справлялись с уборкою, стряпнею и стиркою. Лиза с охотою помогала бы им: даже за два года не разучишься печь пироги, варить щи да кашу, мыть и катать белье. Однако Яганна Стефановна умерла бы на месте, пожелай княжна Измайлова сама хотя бы постель свою застелить.
Быть высокородной особою Лизе порою казалось весьма скучно! С тех пор как княгиня Агостина Петриди со своею свитою поселилась на вилле Роза, туда остерегались приглашать назойливых, болтливых поденщиц.
И на весь облик этого милого дома постепенно ложилась прежняя печать запустения. Теперь же все переменилось, словно по мановению волшебной палочки!
Чекина металась по комнатам, как вихрь, оставляя их за собою сверкающими. Можно было подумать, что она родилась со щетками, метлами и тряпками в руках.
Она успевала все на свете: проснуться даже раньше Хлои и сбегать на базар, мгновенно приготовить завтрак и подать его Фальконе, который вставал тоже чуть свет, но не любил завтракать в своей опочивальне, а всегда спускался в столовую, где его поджидала веселая, кокетливая Чекина. Тут появлялись и Яганна Стефановна с Хлоей, относили подносы с завтраком проснувшимся дамам.
Если княгиня и граф Петр Федорович относились к ней с приветливой снисходительностью, а Гаэтано — слегка насмешливо, словно никак не мог забыть ее прежнего обличья, то фрау Шмидт и Хлоя возненавидели Чекину чуть ли не с первого взгляда. Почему? Или ревновали к расположению княгини? Или скучали по тому количеству домашней работы, которое сняла с их плеч расторопная Чекина? Бог весть, однако они сделались даже схожи между собой в своей неприязни — с этими их поджатыми губками и недовольно потупленными взорами. Впрочем, никто, и прежде всего Чекина, не обращал на них никакого внимания. Она всегда была так услужлива и мила, что могла бы расположить к себе всякое сердце, кроме сердец фрау Шмидт и Хлои… Зато Лизе она нравилась.
И эта приязнь была взаимной. Подавая завтрак, Чекина так и норовила задержаться в ее опочивальне, раздергивая занавеси, поправляя постель, наводя порядок на туалетном столике, меняя свечи, поднимая с ковра книжку, которую Лиза читала за полночь, подавала легкое домашнее платье, короткое, свободное, тончайшее, с глубоким декольте, украшенное множеством бантов, и вышитые туфли без задников, которые Лиза недолюбливала, потому что они слишком уж напоминали ей турецкую обувь. Чепцы она тоже терпеть не могла, даже кружевные, со множеством нарядных бантов и лент.
Новая служанка охотно взялась бы причесывать Лизу, но та не позволила, как не позволяла и Хлое, и Яганне Стефановне: с тех же самых приснопамятных дней жизни в Хатырша-Сарае она не выносила прикосновения чужих рук к своим волосам, словно боялась, что опять заплетут их в два десятка татарских косичек! С тяжелою черной гривой Августы могли управиться только проворные руки Яганны Стефановны, вооруженные вдобавок раскаленными щипцами, а Лиза научилась сама укладывать модными локончиками свои волнистые, послушные, мягко льнущие к пальцам волосы. Чекина только наблюдала со стороны да советовала, как затейливее украсить прическу. К изумлению Лизы, молодая итальянка, выросшая в беднейших кварталах Рима, была сведуща во всех тонкостях дамского туалета — от серег и ожерелий до нижних сорочек. Для Августы, при всей ее величавой красоте, словно бы и не существовало соблазнов модных лавок. Лиза же разохотилась до всего этого, еще когда впервые заглянула в сундук Сеид-Гирея, а теперь ей просто невмоготу было! Чекина невольно растравляла ее раны и возбуждала страстное желание все новых и новых нарядов. Желание, увы, неосуществимое, ведь у Лизы не было ни гроша, то есть ни чентезимо.
***
Началась зима. Декабрь уже шел на исход. Лизе казалось, что итальянцы насмехаются над природою, когда именуют зимою то благостное тепло, кое царило вокруг. В садах стояли вечнозеленые деревья, светило и грело солнце, снег легчайшею белою каймою лежал на вершинах дальних северных гор.