— Извини, товарищ, перед ЧК, как перед Господом Богом, все равны. Велено арестовать Марию Спиридонову. Есть сведения, что она находится в этом доме. Так что разрешите осмотреть квартиру.
Он бесцеремонно отодвинул Камкова с дороги и прошелся по комнатам. Перед постелью остановился, вгляделся пристальнее в лицо лежащей:
“ А это кто? У вас есть документы на эту женщину?
— Она больна, — сдержанно сказал Камков. — Она очень больна. У нее тиф.
Чекист слегка отшатнулся, видимо испугавшись, но быстро взял себя в руки. Он достал из-за пазухи мятый снимок, бросил взгляд на фотографию, потом на больную:
— Да вот же она!
— Неужели вы ее арестуете? — возмутился Камков. — Она же не может встать, она без сознания!
— Ну так пусть лежит арестованная! Здесь мы оставим охрану, а вам, товарищ, придется пройти со мной.
— Но…
— Не возражайте.
Когда Камков спускался по лестнице в сопровождении двух бравых чекистов, ему вслед все еще неслись душераздирающие вопли соседки снизу:
— Спирина она, Спирина! Доченька моя Спирина по мужу, за что вы ее берете!
— За компанию, — усмехнулся один из чекистов.
Из письма Александры Измайлович:
Первые месяцы вообще наши тюремщики были необычайно любезны. Не прибегали к насильственным переводам с одного места на другое, пускали Бориса, давали свиданья и другим товарищам (Каховская, Богоявленская). С месяц продержали в Марусиной квартире. Стража — человек 5–6 чекистов — держали себя в высшей степени корректно, всячески старались, чтобы больная не видела и не слышала их. Мы с Борисом ничего не говорили с М. об аресте, да она и сама никогда не разговаривала об этом. Вообще, она почти постоянно молчала, стиснув зубы, а если говорила, то всегда шепотом и [тайно] от других, боялась громкого голоса. Она все время жила своей внутренней больной жизнью, своими кошмарами, вне действительных условий. Но основное в ее кошмарах было одно: неволя, тюрьма, сознание творящихся насилий над другими и над ней. Ее окружают постоянно то царские жандармы и казаки, то ленинские чекисты. Их образ принимали приходящие к ней доктора. Мы с Борисом становились, приводя их, сообщниками тюремщиков в ее глазах, предававшими ее.
В таком состоянии привезли ее, с нашего согласия, из ее квартиры в лазарет ВЧК (для сотрудников, а не для заключенных). Внешние условия здесь были лучше, чем в ее комнатушке.
Самый перевоз сильно встревожил ее. Главным образом, вероятно, автомобиль, связанный уже с впечатлениями предыдущих арестов и поездок в суд и из суда. Первое время на новом месте ей стало гораздо хуже. Ночи проходили в сплошных галлюцинациях.
Мы с Борисом старались изо всех сил создать ей впечатление воли. Он уходил, приходил, мы мирно разговаривали около нее старались смеяться, читали вслух, ели, пили чай. Он оставался часто ночевать. Заходили на короткое время Ира Каховская, Соня Богоявленская — живчик, молодая, веселая, способная расшевелить покойника. К Соне М. не могла привыкнуть, но приходы Бориса и Иры действовали на нее заметно благотворно. Не принимая сама участия в наших беседах, она любила садиться около и смотреть на нас. Лицо становилось спокойнее, из глаз уходило постоянное выражение тоски или ужаса. После трех месяцев почти сплошь бессонных ночей, повергавших нас с Б. в немалое изумление, — как может существовать человек, почти не подкрепляясь сном, — стала спать часов 5–6 в сутки. У пас явилась надежда, что болезнь уйдет, лишь бы только нормальные условия, прежде всего воздух, движение (тут ни о каких прогулках речи не могло быть, как и в ее квартире, и мы безвыходно просидели в четырех стенах больше 7 месяцев).
В феврале 1921 года начались разговоры об освобождении Марии Спиридоновой, Бориса вызывали в ВЧК и показывали документы об освобождении по болезни ее и А. Измайлович. Дело было якобы только за чьей-то подписью, чуть ли не начальника секретного отдела ВЧК Самсонова, который болел и не мог подписать бумаги. Измайлович отправила почти все книги и белье на квартиру Богоявленской.
Весь февраль дурачили с освобождением. В марте же вышло «как раз наоборот». Напутанные, очевидно, Кронштадтом, коммунисты стали хватать всех, кто не пресмыкался перед Чрезвычайкой. Один за другим были арестованы Борис, Ира Каховская, Соня Богоявленская. Об освобождении Марии Спиридоновой замолчали совершенно. «Где у нас гарантии, что она не выздоровеет по освобождении». Так мотивировал оставление больной в тюрьме Дзержинский.
Три месяца прошли в абсолютной замкнутости. Мария стала беспокойнее. Наступавшая весна, потом лето сделали жизнь в тюрьме совершенно невыносимой. Измайлович, женщине здоровой и физически, и психически, было очень тяжело безвыходно сидеть в четырех стенах даже без получасовой прогулки, полагающейся при самом строгом тюремном режиме. Для Марии Спиридоновой, нервнобольной и туберкулезной, это означало шаг за шагом развитие болезни. Она и развилась.