Сеть морщинок у сосков, жировая складка над бикини — все это в распахнутом настежь кожаном плаще, а сверху — приличный английский и извечное от души «Епо-мать», но уже на русском. Надо же, соотечественница. Я улыбаюсь. Она пытается помочь мне подняться, извиняясь и быстро лопоча, про то, что из-за дождя не увидела, как я шагнул с тротуара, а ее к тому же еще и подрезали на «Шевроле». Благодарю и смотрю в сторону винного магазина. Пацанов смыло — понимают, что скоро должна появиться полиция. Моя новая знакомая тоже крутит головой по сторонам, судя по ее внешнему виду, у нее тоже нет резона встречаться с полисменом и, поддерживая меня, увлекает в машину, предлагая пять сотен сразу, если, конечно, я не пострадал. На приличной скорости срываемся с места. Прикрыв глаза от разноцветного мерцания неона ночного Нью-Йорка, размышляю, где искать Изю: «Завтра в полдень надо быть на студии, иначе звезда закатит истерику, может и выгнать. Поросль молодых каскадеров в очереди, а то, как же, Голивуд, мать его! Боже, как хочется домой, «Где березы шумят» — Миша Андреев, земляк». Однако из динамиков льется классика Самюэля Барбера. Мне нравится его музыка, жаль, вот только ушел из жизни недавно.
— Бонита Онер, пожалуйста!
— А может, лучше не в отель, а ко мне — осмотрю вас. В СССР работала врачом, — поглядывает на меня в зеркало заднего вида, уверенно лавируя между машинами на Девяносто девятой.
— Почему бы и нет, только вы не переживайте, я каскадер. Бросаться под машины — суть профессии.
— А я натурщица, по совместительству прислуга, но этот подлец нажрался и предложил секс втроем. Все бы ничего, не ханжа, но третий, оказывается, гей, с которого он пишет картины для Бродвея. «Козел, х…», — далее на русском. Чуть не задохнулся от счастья, услышав родной язык. Жаль, что мало, а далее снова на языке, который слышу изо дня в день на протяжении стольких лет: — Has given on a physiognomy and in what mum has brought into the world has left». (Дала по роже и в чем мама произвела на свет уехала — перевод автора). Кстати, на его машине, поэтому и не хотела встречаться с полицией. Давайте, лучше все же ко мне, как вас?! Меня зовут Анна.
— Прыжки под колеса не повод для знакомства, но, учитывая, что сделано специально, будем считать таковым. Джон Вуперт, можно Джони. — Безупречный английский, видимо, произвел впечатление. Анна, а лучше бы по-русски Нюся, дольше обычного задержала взгляд в зеркале заднего вида.
Развалившись в кожаном сидении, я видел, как она косит накрашенными глазами в мою сторону. За окном уже Таймс-сквер. Машина поворачивает на Сорок вторую, самую оживленную на Манхэттене. Дождь лупит вертикально и с неистовой силой. Накрыв курткой неожиданную спасительницу, а сам, прикрывшись долларовым кейсом, спешу за ней следом к высотке. Лифт нас увлекает на двадцатый этаж. Она стряхивает капли дождя с роскошных длинных волос прямо мне под ноги со словами:
— Не обращайте внимания на моего деда, он психически нездоров. Мы к нему поднимаемся.
— Тяжелая жизнь в империи зла? Понимаю…
— Да. — Она серьезна и зажата, понимаю — лучше не балагурить. Дальше поднимаемся молча.
— Я осмотрю вас, напою кофе и вызову такси, договорились, Джонни? Если мало вам отстегнула за ущерб, назовите номер счета и тотчас переброшу недостающую сумму?
— Достаточно, именно пятьсот мне платят за подобный трюк.
Яркий свет просторной прихожей вырывает из темноты инвалидное кресло. В кресле, укрытое пледом по самый подбородок, изуродованное шрамом лицо с безумными, навыкате глазами. Старик смотрит на меня сначала очень внимательно, бормоча чего-то себе под нос, потом начинает креститься и вопить на русском:
— Лоскутов, Сашка Лоскутов, я узнал тебя, узнал!
Извинившись, Анна вкатывает коляску в спальню. Старик продолжает кричать на весь дом:
— У нас всегда под рукой было ведро водки и ведро одеколона. Водку, само собой, пили до потери сознания. А одеколоном мылись. До пояса. Иначе не избавиться от запаха пороха и крови. Даже собаки от нас шарахались, а если и лаяли, то издалека…