Это был фактический конец Ежова.
По предложению Кагановича в Москву, для «укрепления руководства НКВД», перевели Л. П. Берию. Он стал заместителем наркома. При этом Каганович специально обговорил, чтобы новичку был «обеспечен доступ ко всем без исключения материалам НКВД».
При обысках в квартире Ежова и на даче нашли и конфисковали (записав подробно в протокол) 9 пар сапог, 13 гимнастёрок и 14 фуражек. Больше никаких богатств маленький нарком не нажил.
Сидел он в Сухановке, небольшой, особо секретной тюрьме для избранных, за чертой Москвы, в красивой местности, на территории Дома отдыха архитекторов.
Старинное имение князей Волконских соседствовало с монастырём. При советской власти монахов разогнали, а помещение приспособили под следственную тюрьму, небольшую, на 68 камер. В служебных документах Сухановка называлась объектом № 110. Пищу арестованным доставляли с кухни Дома архитектора, но каждую порцию делили на 12 человек. Узники голодали. Режим Сухановки считался самым суровым. Никаких прогулок и оправка раз в сутки, в 6 часов утра. Здесь существовали стоячие карцеры, тесные бетонные шкафы, в которых выжигал глаза нестерпимо яркий электрический свет. Среди надзирателей были преимущественно женщины-латышки, суровые, мясистые.
Ежова привезли в добротной командирской гимнастёрке с маршальскими звёздами в петлицах. Первым делом его заставили раздеться догола. Начался унизительный осмотр узника. Его принимали, словно вещь. Под конец латышка коротко обронила: «Рот» и долго светила электрическим фонариком в его раскрытый рот. Затем ему бросили груду грязного тряпья и велели одеваться. Он натянул громадные брюки без ремня и пуговиц, сунул ноги в сырые опорки. Когда его вели в камеру, он шаркал ногами, и придерживал штаны обеими руками.
Поместили его в камере № 44, и этот номер до конца жизни заменил ему фамилию. Камера оказалась крохотной, шесть квадратных метров. Койка опускалась только на ночь. Днём разрешалось сидеть лицом к дверям на металлическом табурете, вделанном в бетонный пол.
Возле камеры № 44 выставили круглосуточный пост наблюдения.
Арест Ежова упал на подготовленную почву. На его примере страна ещё раз убедилась в том, насколько хитры и коварно изобретательны враги.
— Неужели и он? Вот это да-а! Что же это делается, а?
Заключённый № 44 поступил под ферулу опытного следователя Бориса Родоса.
Этого работника Ежов знал, не раз ставил его в пример на общих собраниях.
Когда бывшего наркома привели на первый допрос, Родос, громадный еврей с волосатыми ручищами, вяло кивнул ему на стул и устремил на него долгий сонный взгляд. Он словно гипнотизировал этого ещё недавно всесильного человека, превратившегося вдруг в такое ничтожество.
Ежов не знал, что Родос имел поручение самого Берии сразу же «обломать гаду рога».
— Н-ну, вот что, русский сучонок… — проговорил Родос и грузно поднялся из-за стола. Он запустил пальцы в густые волосы арестованного, приподнял его и несколько раз сильно ударил по лицу. Затем бросил его на пол и принялся бить ногами, норовя попасть в пах.
Устав, он налил в стакан нарзану и вызвал конвой.
Ежова, скорчившегося комком, потерявшего сознание, поволокли в камеру.
Родос много не мудрил и по трафарету «лепил» обвинение в создании террористической организации (убийство Сталина, свержение советской власти) и в работе на несколько вражеских разведок: польской, германской, английской и японской. Подписи под протоколами добывались бесчеловечным битьём.
С первых же дней Ежов был раздавлен, но вовсе не жестоким обращением (он этого ждал), а коварством своих врагов: Родос предъявил ему «Досье», якобы обнаруженное в его служебном сейфе. Едва смысл провокации достиг сознания избитого наркома, он вскочил и в отчаянии закричал. Против столь кощунственного обвинения запротестовало всё его существо преданного до гроба человека. Да, собирал… но только не на Сталина… нет, нет, нет!