Новгородская сидела на стуле каменным изваянием, лишь глаза ее наливались ненавистью.
— Как... вы... смеете?.. — задыхаясь, вымолвила она.
— А что я такого сказал? Это версия, не более того. Вы ничего не хотите нам рассказать. Мы ходим по кругу, как медведи в цирке. Вы что-то утаиваете! Что-то важное, что могло бы пролить свет на всю эту историю.
— А вы думаете, что свет всегда во благо? А если он освещает подлость, гадость, запредельную мерзость — зачем он нужен, этот свет?
— Чтобы наказать подлеца, — убежденно воскликнул Саша.
— Он уже наказан, — тихо ответила Новгородская.
— Послушайте, я занимаюсь этим делом три недели. И чем больше узнаю о вашем покойном муже, тем меньше симпатий он у меня вызывает. Скажите, почему вы, красивая, образованная женщина, со знанием языков — чем, замечу, всегда можно прокормиться, — вышли за него замуж?
— Потому что он тоже образован — мы люди одного круга, это раз. Потому что он дал мне положение в весьма высоких кругах, это два. Потому что он обещал стать отцом моему сыну. — В этом месте она на мгновение запнулась, но продолжила; — Потому что мой первый муж — пьяница и хам — внушил мне отвращение к семейной жизни. А Новгородский казался мне человеком, который может дать женщине спокойствие, уверенность в завтрашнем дне. Так оно и было поначалу... Я же не знала, что...
-Что?
— Ничего. Мне плохо... Сердце... Дайте воды... — хрипло произнесла Вера Павловна.
Глава двадцать вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ
Поезд двигался, то замедляя, то снова набирая ход. За окном простирался знакомый, почти пригородный пейзаж: черные избы деревень перемежались блочными пятиэтажками, сооруженными вокруг птицефабрик или леспромхозов. По-деревенски загорелая ребятня, с черными от жаркого июльского солнца руками и ногами, торчащими из молочно-белого тела, кидалась в речки, озера, карьеры, поднимая фейерверки брызг.
Возникали перед глазами и стремительно исчезали густые ели, стройные сосны. И следом — полянки, пестревшие ромашками и колокольчиками, окаймленные осинками, рябинами и тонкими молодыми березками...
Митя лежал на верхней полке, то поглядывая за окно, то задремывая и видя в мгновенных сновидениях темно-зеленые склоны Алтая, безупречно прозрачные, быстрые речки, разноцветный палаточный лагерь. Редкие глухие деревеньки, где они покупали молоко — густое, тягучее, чуть сладковатое и пахнущее чем-то бесконечно домашним и древним. Словно оно, это молоко, лилось в подставленные бидоны откуда-то из тьмы веков, прямо от сотворения мира...
И сенокос, на котором они заработали целого барана. Коса в руке. Отточенное лезвие, на котором вспыхивает жгучее солнце. Вжих, вжих, вжих — и жесткая трава покорно падает к ногам, словно принося себя в жертву всемогущему божеству... Ночные костры и песни. Первые влюбленности... Славка Голубев влюбился в Настю Митрохину. И таскал ее рюкзак, и не отходил от нее на привалах. И когда Настька отравилась, сидел возле ее палатки, как пес, и выносил тазики, мыл их и приносил обратно. И ему было наплевать на смех мальчишек, шушуканье девчонок... Митя даже позавидовал другу — надо же так отчаянно влюбиться! Правда, завидовать было нечему: Настька хоть и принимала ухаживания, но делала это так надменно и пренебрежительно, что Мите порой хотелось двинуть ей по башке.
— Вот и тресни! — ответила Настька, когда в раздражении и обиде за приятеля он высказался по этому поводу.
— Дура ты! Он так тебя любит!