— А мы что? Груши околачиваем? — обиделся Турецкий.
— Я сказал — дерзайте, а не дерзите! — осадил его зам генерального прокурора. — Брысь из моего кабинета, оба! И за что я вас терплю?
Друзья выкатились в приемную, где на них таращилась испуганными глазами Клавдия Сергеевна.
— Что там у вас за шум?
— Все, Клава, меня уволили, — трагически произнес Турецкий.
— Как? — ахнула женщина.
— Шучу, шучу, радость моя!
-Ну, знаете, Александр Борисович! Это уже ни в какие ворота! — Клавдия Сергеевна рассерженно отвернулась к компьютеру.
— М-да... Какой-то я сегодня неадекватный, — вздохнул Турецкий, когда они с Грязновым вышли на Большую Дмитровку. — А все потому, что не нравится мне это дело. Покойник не нравится. Как-то дурно он пахнет.
— Так покойник же... Как же ему пахнуть еще?
— Брось, Славка, все ты прекрасно понимаешь.
— Понимаю. Конечно, если бы расследовать убийство какого-нибудь честного и благородного дона, защитника сирых и убогих, павшего от руки наемного негодяя. И найти убийцу и покарать его!.. Это вызвало бы в нас чувство морального удовлетворения. Но... Приходится работать с теми покойниками, какие есть.
— А Мостового этого я все равно не отпущу. Он — вор, а вор должен сидеть, так?
— Вони много, Саня, — поморщился теперь уже Грязнов.
— А почему они на нас давят, а мы должны оказывать им снисхождение? Закон — он для всех закон, даже для детей банкиров... Ладно, я к Самойловичу.
— А я — в «Глорию», к Денису.
Александр Борисович шел к Лубянской площади, любуясь неоновыми гирляндами, которые уже украшали город, напоминая, что через каких-нибудь десять дней наступит самый любимый, самый сказочный праздник — Новый год. Столько всякого ждешь от него! Столько сумятицы, приготовлений, суеты! Сколько вкусностей на столе, покрытом лучшей семейной скатертью. Столько подарков, которые тщательно готовятся заранее или приобретаются в последний момент — у кого как получается, — но всегда преподносятся с желанием порадовать, угодить или рассмешить. Потому что это и самый веселый, самый детский праздник.
Саша подумал о подарках для своих любимых девочек — Ирины и Ниночки. Каждый год хотелось порадовать их чем-нибудь необычным, и каждый раз он ловил себя на мысли, что они сами — его жена и дочь — это самый лучший подарок судьбы, доставшийся ему, Саше Турецкому, не по чину, но... По крайней мере, он научился ценить этот дар.
Занятый своими мыслями, Александр не заметил, как подошел к известному зданию на Лубянке.
Игорь Николаевич Самойлович служил в данном ведомстве давно, но, несмотря на немолодые уже годы, не продвинулся дальше звания подполковника. Это объяснялось личностными качествами чекиста: был он человеком очень ответственным, но не амбициозным, предпочитая усердно возделывать скромную грядку, нежели плохо пропалывать огород.
Успешному карьерному росту мешала также излишняя порядочность и щепетильность Самойловича — качества, которые мешают в нашей стране любой карьере, на любом поприще. Но именно за эти качества Самойловича очень ценил Константин Дмитриевич Меркулов. Их связывали приватные отношения. Зачастую именно Игорь Николаевич оказывал заместителю генерального прокурора неоценимую помощь в сборе информации по интересующему вопросу. И в достоверности этой информации можно было не сомневаться.
Самойлович вышел в вестибюль навстречу Турецкому, вежливо и благожелательно улыбаясь.
— Рад вас видеть, Александр Борисович!
— Я тоже рад, — откликнулся Турецкий, пожимая мягкую пухлую руку.
— Прошу...
Они прошли через «вертушку», поднялись на второй этаж, где бесшумно сновали по длинному, устланному ковровой дорожкой коридору мужчины и женщины в штатском. Небольшой кабинет Самойловича был обставлен скромной офисной мебелью. В углу два кресла и низкий столик. Напротив — телевизор с плоским экраном и видеомагнитофон. Кроме входной двери, имелась еще одна.
«Это чтобы в случае чего смыться», — мысленно пошутил Турецкий.
Над письменным столом висели два портрета — Путина и Дзержинского.
Поймав взгляд Турецкого, Самойлович с достоинством произнес:
— Я не сторонник крушения памятников и идеалов.
— Понимаю, — склонил голову Александр, стараясь скрыть улыбку.
Все-таки Самойлович вызывал в нем смешанные чувства уважения и иронии.
— Присаживайтесь, Александр Борисович! Лучше сюда, в кресло. Кофе?