На том краю, что был ближе к лесу, бабка поднимала воротом ведро из колодца. Увидела — кто-то идет. Щурясь, бабка приглядывалась к прохожему, который шел будто свой, не таясь, выбирая места посуше… В серой шинели, в шапке со звездой, с наганом сбоку… Бабка раскрыла рот, словно бы собираясь крикнуть, и тут же зажала его ладонью.
— Здравствуйте, — сказал Млынский и, не задерживаясь, зашагал по деревенской улице дальше.
Задыхаясь от злобы, рвалась с цепи с хриплым лаем собака.
Мальчонка лет тринадцати постучал в окошко одного из домов.
— Ну кто там? — спросил грубый голос.
— Дяденька, Герасим Лукьяныч велел вас позвать, — сказал подросток.
— А, черт…
У дверей, прижавшись к степе, стоили Бондаренко и двое бойцов из его роты. Лязгнул засов, и на крыльцо вышел человек в накинутом полупальто с белой полицейской повязкой на рукаве. Резкий удар — и из рук полицая выпал карабин.
Двух других полицаев, коротавших время в сельской управе за самогонкой и картами, взял без лишнего шума Горшков. Когда он вошел, один было вскинулся, потянулся к винтовке, но опередивший его Горшков коротким ударом приклада отбросил полицая к стене. А тот, что сидел спиной к двери, так и остался сидеть не шелохнувшись и даже карты не положил. Рядом с ним на столе стояла коробка полевого телефона.
Горшков сел на место сбитого им полицая, поднял его карты, вздохнул и сказал спокойно:
— Если будут звонить, ответишь, что все в порядке. Ход твой? Ну ходи…
Бойцы Горшкова тем временем подобрали винтовки полицаев и, сбив замок со шкафа, вытряхивали из него бумаги…
…А на вечерней улице дремавшей деревни по-прежнему было пустынно и тихо.
Большой пятистенный бревенчатый дом стоял на отшибе от деревни, у мельницы. Рядом с домом — сарай с сухими дровами и стог сена. Между сараем и домом была натянута проволока, к которой цепью привязана собака. На двор, отгороженный плетнем, из раскрытого сарая был вытащен однолемешный плуг. Лошадь у коновязи, мирно пофыркивая, подбирала из ясель остатки сена. Рядом на колоде сидел пожилой, но крепкий еще мужчина в овчинной телогрейке и шапке и чинил сбрую. Справа, так чтобы сподручнее было взять, стоял карабин, прислоненный к колоде.
Собака глухо зарычала. Мужчина поднял голову, увидел человека, неторопливо шедшего к нему от деревни. Его одинокая фигура — подробностей в сумерках было не разобрать — не встревожила хозяина, продолжавшего, поглядывая на приближающегося человека, спокойно заниматься своим делом. Успокоилась и собака.
Когда хозяин понял свою промашку, было поздно: Млынский уже входил во двор.
Взгляд хозяина метнулся к карабину, к лошади, но он ничего уже не мог сделать, к тому же увидел еще двоих, которые стояли, облокотившись на жердины плетня, у сарая. Как они подошли, хозяин проглядел, отвлеченный появлением Млынского.
— Здравствуй, Лукьяныч, — сказал майор.
Павлушкин медленно поднялся.
— Здравствуйте. — И закашлялся.
Млынский отодвинул карабин и присел на колоду. Опустился на свое место и хозяин. Некоторое время сидели молча, потом Павлушкин полез в карман, но спохватился под взглядом Млынского.
— Закурить… можно?
— Кури.
Павлушкин достал кисет, из него — газету, сложенную для закрутки, оторвал от нее листок, стал насыпать табак… Руки дрожали, табак просыпался; ветер вырвал из разом ослабевших пальцев листок, и Павлушкин безвольно опустил меж колен руки с кисетом…
— Расскажи, — нарушил молчание Млынский.
— Охота душу себе травить?
— Ждал?
— Конечно. И гарнизон стоял. А вы все не шли…
— Дел было много…
Млынский поднялся, подхватил карабин.
— Не здесь, — сказал Павлушкин, как-то воровато оглянувшись на окна дома и продолжая сидеть.
— Что?
— Если можно, не здесь, — повторил Павлушкин.
— Не убивать я пришел, Лукьяныч. — Манор тоже невольно посмотрел в сторону дома. — Пусть односельчане судят тебя. Как приговорят, так и будет. Идем.
Павлушкин поднялся. И тут же раскрылась дверь и на пороге появилась женщина, простоволосая, в валенках на босу ногу.
— Герасим Лукьяныч, зови гостя ужинать, — предложила она.
Павлушкин с надеждой взглянул на майора.
— Спасибо, хозяйка, времени нет, — ответил Млынский, забрасывая карабин за плечо.
— Что ж… А тебя ждать, Герасим?
— Меня? — переспросил Павлушкин. — Нет, не жди. — И он зашагал со двора не оглядываясь.
Павлушкин сам толкнул дверь и вошел в комнату управы, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь майора ждали Горшков, Бондаренко и Ирина Петровна.
Горшков, шагнувший навстречу, подхватил карабин, брошенный Млынским, который кивком указал на Павлушкина.
— Найдется старосту куда-нибудь до утра пристроить?
Горшков подкинул связку ключей на ладони.
— У них с этим делом налажено. Ну, иди сам теперь посиди. — И он подтолкнул Павлушкина стволом карабина к двери с железными скобами.
Бондаренко докладывал:
— Товарищ майор, люди размещены по домам, боевое охранение выставлено в сторону леса и у дороги. Полицаи арестованы. Потерь у нас нет.
— Добре, хлопцы, — сказал майор. — Бондаренко, дай команду: людям к ужину выдать боевые сто грамм…
— Есть! — Лицо Бондаренко расплылось в улыбке, и, прихватив шапку, он исчез.
Ирина Петровна ждала своей очереди доложить майору. Она расправила шинель под ремнем, туго перехватившим тонкую талию…
— Товарищ командир, раненые — в школе…
Самодельная коптилка освещала тусклым красноватым светом голые бревна стен, четыре окна, завешанные серыми одеялами, побеленную печь, сдвинутые к стенам столы и скамьи и небольшую черную доску над ними — всю нехитрую обстановку классной комнаты. На плащ-палатках, разостланных на соломе, лежали раненые — человек семь. В печке плясал огонь, было жарко натоплено. У санитара, поившего раненого из жестяной кружки, да и у самого раненого лица были мокры от пота. Около стола, на котором стояла коптилка, девушка с треском рвала на узкие полосы простыню.
Раненый, лежавший у двери, разглядев Млынского, вошедшего в комнату, попытался привстать.
— Ты что, Гарковенко? Лежи, — тихо сказал майор. — Как настроение?
— Та ничего… Закурить бы вот…
— Сейчас…
Пока Млынский доставал кисет и рассматривал помещение, Ирина Петровна присела рядом с раненым. Раненый улыбнулся воспаленными губами.
— Теперь будем жить, доктор…
Кисет майора бережно передавали из рук в руки. Тому, у кого руки были ранены, цигарку крутил товарищ…
Млынский смотрел на девушку: худенькая, узкие плечики, большие глаза на бледном лице… Она была похожа, скорее, на подростка…
— Здравствуйте, — сняв шапку, сказал ей Млынский.
— Здравствуйте. — Девушка держалась естественно и просто и этим сразу располагала к себе.
— Вы учительница?
— Да, я учу детей.
— Здешняя?
Девушка покачала головой.
— Из Новгорода. Ехала в Крым на каникулы, а вот… Я ведь еще учусь… Училась в педтехникуме.
— В эту школу вас кто-то поставил?.. Управа? Немцы?
— Да вы что? — Девушка гордо вздернула подбородок. — Почему вы такое подумали? Я не пешка, чтобы меня ставили…
Млынский мягко улыбнулся.
— Здесь жила учительница, — продолжала она, — настоящая, Анна Андреевна Млынская…
При этих словах Ирина Петровна, снимавшая с одного из раненых старую, заскорузлую от запекшейся крови повязку, резко обернулась.
Майор с застывшей улыбкой смотрел на девушку, которая горячо говорила:
— Она сказала: «Наши дети должны учиться». Ее отговаривали и пугали — не до жиру, мол, как-нибудь выжить бы… А она на своем стояла и занималась с ребятами у себя дома, потому что в школе жили фашисты, пока она не сгорела. Говорили, кто-то из наших мальчиков поджег. После этого староста наш, Павлушкин, выдал список всех комсомольцев. Их забрали сначала в тюрьму, а потом на работы… тех, кто в живых остался, расстреляли… — Рассказывая, девушка продолжала рвать простыню на полосы с какой-то упорной и тихой яростью. — А меня не тронули, тогда ничего обо мне не знали. Анна Андреевна подобрала меня на дороге, когда я сюда добиралась…