Все встают и приветствуют фюрера. В ответ он вяло поднимает руку, заводя ее куда-то за плечо. Медленно и тяжело усаживается за стол.
Фельдмаршал Кейтель раскрыл было папку и вставил монокль, но Гитлер останавливает его:
— Молчите. Вы обещали в этом году отбросить русских от Днепра на восток, а сами откатываетесь за Вислу. Мне надоело слышать об этом, Кейтель. Геринг, вы говорили, что Лондон будет стерт с лица земли. Рейхсминистр вооружений Шпеер, вы еще в мае обещали мне довести выпуск ракеты Фау-1 до пяти тысяч, а Фау-2 —до девятисот ежемесячно. Мы сократили производство военных кораблей, чтобы вы не нуждались в металле; у вас десятки тысяч рабов… Может, мало? Гиммлер, дайте ему еще. Гиммлер, чем занимаются ваши Каммлер и Вольф? Кто кого обманывает? Вы заверяли меня, что с саботажем на заводах покончено навсегда. Так почему же пятьдесят ракет из ста взрываются в воздухе?.. Молчите?.. — После паузы продолжает: — Русские выдохлись. У них больше нет резервов. Коммуникации их растянуты… Фон Хорн, вы должны задержать их на Висле. У вас, Шпеер, будет достаточно времени, чтобы закончить оснащение нашей армии «оружием возмездия». Геринг, передайте Гиммлеру еще сто… нет, двести лучших пилотов люфтваффе! Они поведут ракетоносцы и обрушат новые, сверхмощные бомбы на промышленные центры России, Англии и Америки! Мы заставим содрогнуться весь мир! Весь мир!
Начав глухо и вяло, Гитлер постепенно взвинчивает себя, все больше распаляется. В глазах зажигается фанатический блеск, он вскакивает и грозит сжатым кулаком, как прежде на массовых выступлениях. Только левая рука, все так же неестественно согнутая в локте, бессильно висит, слегка подергиваясь…
Серое утро над серыми, прокопченными домами столицы «тысячелетнего рейха». Видны следы бомбежек. По улицам движутся колонны войск. Лица немолодых солдат усталы и сосредоточенны, мальчишки шагают гордо вскинув подбородки, перетянутые ремешками касок над тонкими шейками, торчащими из мундиров.
На тротуарах редкой цепочкой стоят прохожие, в основном женщины. Некоторые тянут руки в фашистском приветствии.
На перекрестках застыли шуцманы в высоких касках и прорезиненных, блестящих от влаги плащах.
Шпик провожает пристальным взглядом молодого, хорошо одетого человека лет тридцати с небольшим. Мужчина такого возраста в штатском вызывает подозрение на улицах Берлина. К тому же он не глазеет на войска, а деловито шагает по тротуару. Около дома № 10 по Фридрихштрассе, у дверей которого висит скромная вывеска частной зубоврачебной клиники доктора Курта Фрибе, он на мгновение задерживается, потом входит в подъезд.
Пока он поднимается по лестнице на второй этаж, с улицы доносится мерный стук солдатских сапог.
Дверь ему открыла пожилая медсестра в крахмальной наколке на седых волосах.
— Доктор ждет вас, господин инженер, прошу.
— Брр, — ежится гость и входит в зубоврачебный кабинет. Пожилой грузный человек в пенсне указывает на кресло.
— Прошу вас, господин Кюнль. Вы запустили лечение. — Фрибе рассматривает маленький рентгеновский снимок. — Могут быть серьезные осложнения. Я положу мышьяк. Однако завтра его надо вынуть…
Кюнль со вздохом разводит руками.
— Сегодня я должен выехать в командировку…
— Ну смотрите, ведь это ваши зубы, молодой человек.
— Всего на несколько дней. В Краков…
— Только не доверяйте ваш рот поляку. Фрейлейн Анна! Приготовьте мышьяк, пожалуйста!
В лесном лагере Млынский, склонясь к родинку, с удовольствием ополаскивает лицо студеной водой. Рядом стоит Ирина Петровна и молча смотрит, как он умывается. Потом подает ему полотенце.
Обтерев лицо, он легко и благодарно касается пальцами волос Ирины.
— Я так редко вижу тебя.
— Ничего… ничего… Я знаю — ты рядом всегда, н мне хорошо.
Ерофеев, деликатно отошедший в сторонку, замечает Хвата и Стася Дановского.
Хват спрашивает:
— Ты не видел полковника, Ерофеич?
Из сумерек слышится голос Млынского:
— Кто там?
— Товарищ полковник! — Отвечает Хват. — Связной от поляков!
— В чем дело? — подходит Млынский.
— У меня срочное донесение, — говорит Стась. — От Радкевича. Он велел передать, что в охотничье хозяйство «Вилена» — в сорока километрах восточнее Кракова — прибыла под видом охотников большая группа офицеров гестапо. Это близко от вас…
— Так, спасибо, Стась. — И Хвату — Донесения от разведки были?
— Никак нет, товарищ полковник, — отвечает Хват.
Млынский, Хват и Стась уходят к полякам, а Ерофеев подходит к роднику, около которого на сером камне одиноко сидит Ирина Петровна. Вздохнув, присаживается рядом.
— Опять не сказала? Ну, я сам ему доложу…
— Не смей, Ерофеич! Не смей! — встревоженно говорит Ирина.
— Так шила ж в мешке не утаишь, доктор. Шинелька уже не сходится, а он все не видит ни черта… Совсем ослеп, как сова, что ли?
— Ерофеич, молчи, я прошу тебя. Меня же в тыл отправят немедленно…
— А какой из вас вояка теперь? — машет рукой Ерофеев.
Ирина Петровна вдруг заплакала, спрятав лицо в полотенце.
— Ну вот, реветь-то чего уж. Баба — она и есть баба. Не надо, увидит еще кто-нибудь… — Он достает из кармана сухарь и кладет на колени Ирине Петровне. — Вот, поешьте…
— Нне надо…
— Ешь, говорю!.. О себе не думаете, так о малом бы подумали! Солдат родится небось… Так должен быть крепким. Ешь!
— А ты не скажешь, а? Ерофеич?
— Ладно. Подождем. Может, сам прозреет.
— Спасибо, Ерофеич. — Ирина Петровна целует сержанта в щеку и, вздохнув, начинает грызть сухарь.
Возле отеля «Монополь» стоит несколько штабных машин. Часовой отгоняет от них бедно одетых девочек с цветами, которые они предлагают выходящим и входящим офицерам. Среди этих девочек — Ванда.
А в ресторане отеля безлюдно. Время послеобеденное. На небольшой эстраде певица репетирует какую-то немецкую песенку. Это Гелена.
В дальнем углу— несколько офицеров; они, видимо, недавно выписаны из госпиталя, кое-кто еще с палочкой, провожают на фронт товарища.
Из окна видно, как у отеля останавливается пролетка, на тротуар спрыгивает Шумский, покупает цветы у Ванды и входит в ресторан. Усевшись за столик, он раскрыл меню и тут же развернул листок, который вынул из букета. Прочел: «Из Берлина в Краков выехал инженер Кюнль. Работает у Брауна. Крупный специалист по ракетным взрывателям. 32 года. Трусоват. Номер заказан в отеле «Монополь».
Гелена, кончив песенку, улыбнулась Шумскому с эстрады. Он поднялся, прошел к эстраде и, галантно поклонившись, передал певице букет.
— Благодарю пана… — Она небрежно положила цветы на пианино и продолжала репетировать.
Шумский возвращается к своему столику.
В бункере на испытательном полигоне у телефонов — унтерштурмфюрер Рот. Он принимает донесения и передает их Занге, который делает отметки на карте.
— Фузилерный батальон под видом рабочей команды польских военнопленных выходит в район сосредоточения.
— Отлично…
Рот кладет трубку одного телефона и тотчас же тянет руку к другому. Выслушав, докладывает:
— Третий батальон в санитарных машинах вышел на исходную, штурмбанфюрер!
— Пока все идет хорошо…
Бросив на стол карандаш, Занге подходит к перископу, снимает чехол, приникает к окуляру. В перископ хорошо видна площадка, на которой установлены ракеты. Занге опускает перископ.
— У вас все готово?
— Да, — отвечает несколько небрежно Рот. — Достаточно повернуть рукоятку — и… — заканчивает он жестом.
Алиев сидит на топчане у стены в накинутой на плечи шинели и греет руки о кружку с чаем. Лицо у него усталое, время от времени он с трудом сдерживает рвущийся кашель.
Млынский — у стола, над картой. Сосредоточен, молчалив.
Входит лейтенант Ковалев.