— Как странно такое количество несчастных случаев, — тихо проронил в полном недоумении на ухо Франческо Фантони Альбино, — как я понял, все эти горестные события произошли одновременно?
— Нет, — утирая платком прозрачную слезу, скатившуюся по щеке, ответил Франческо, — юный Антонио погиб ещё Великим постом, бедный Джулио — на Фоминой неделе, а наш незабвенный Микеле пропал неделю назад. У могильщиков, увы, не бывает простоев, и если бы вы знали погибших, мессир Кьяндарони, вы бы поняли всеобщую скорбь. Микеле! — печально воскликнул он. — Зерцало смирения и образ кротости, оплот целомудрия и столп добродетели, ковчег мудрости и хоругвь святости! — Франческо тихо высморкался, снова надрывно всхлипнув.
Альбино осторожно поднял глаза на Фантони. Похвалы, расточаемые им покойному, были явно чрезмерны, ведь надгробные речи обычно полны глубокого, но несколько искажённого смысла, и часто дают точное представление о том, чего недоставало покойнику. Однако глаза Франческо обильно сочились слезами, и Альбино заметил, что некоторые в зале смотрят на него с выражением какого-то уважительного удивления. «Не думал, что этот фигляр способен на столь высокие чувства», словно подтверждая его мысли, пробормотал за спиной Альбино тощий человек в колете с испанским жабо мессиру Арминелли.
Но тут появившийся лакей объявил об опоздавших.
— Преосвященный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини и начальник городского гарнизона мессир Фабио Марескотти.
Альбино почувствовал, что ноги не держат его и, собрав волю в кулак, сделал несколько шагов к стене, опёрся на перила мраморной балюстрады и, пытаясь сдержать дыхание, осторожно повернулся. В зал входили двое: мужчина в епископском облачении с теми жутковатыми, словно двоящимися глазами, которые Альбино видел на старых храмовых фресках, и высокий человек лет тридцати пяти-сорока с чертами царственными и надменными. Белевшая на его висках ранняя седина только придавала ему величия. Его окружали несколько вооружённых людей в одинаковых тёмно-зелёных плащах. Альбино понял, кто перед ним, и молча разглядывал человека, которого ему предстояло убить, чувствуя, как предательски дрожат руки и холодеют пальцы.
Мессир Марескотти тоже носил знаки траура, колет, дублет, плундры, плащ до колен — всё было чёрным. Он поклонился Петруччи, что-то тихо сказав ему, потом подошёл к Одантонио Ланди, подал ему руку и выразил соболезнование в нескольких коротких словах. Альбино услышал, как Петруччи просит епископа Квирини сказать несколько слов, ведь «дорогой сын мессира Ланди не имеет погребения, но имя его не должно погибнуть в забвении», однако тот елейным тоном предложил оказать эту честь мессиру Марескотти.
— Ведь именно он напутствовал несчастного погибшего, наставлял его, был его крестным и, можно сказать, вторым отцом, — проронил Квирини.
Голос его почему-то странно оцарапал душу Альбино: в нём было что-то неприятное, язвительно-вежливое и точно намекающее на что-то непристойное. Однако никто этого, кажется, не заметил, и в ответ Фабио Марескотти не заставил просить себя дважды, он лишь бросил взгляд на Пандольфо Петруччи и, заметив, что тот согласно кивнул, взошёл на возвышение у стены и начал:
— В доме скорби, вблизи смерти — что превозносить заслуги покойного? Это значило бы множить скорбь оставшихся, — голос мессира Марескотти был звучным баритоном и звонко раскатывался под сводами залы, — нам нужно лишь серьёзное спокойствие, ибо молчанием мы скажем куда больше, чём громкими воплями горя. Посмотрите на плачущих и скорбящих: их самое ничтожное прегрешение против усопшего воскресает теперь в их памяти, многое тяготит их совесть, скорбь переполняет и надрывает их души. Но почему умирают преждевременной смертью столь юные? Почему он, молодой и полный сил, ушёл именно сейчас? Да, судьбы Божии неисследимы, пути — неисповедимы, но Господь всегда берёт к себе лучших, и это тоже замечено издавна.
Его речь прервали женский всхлип и гулкий рокот одобрительных голосов.
Альбино почувствовал, что задыхается. Этот мерзавец, осквернивший его сестру и погубивший братьев, казалось, глумился над ним. Дыхание Альбино спирало, в глазах темнело, в висках стучала кровь, отсчитывая мгновения его ненависти. В зале что-то происходило, монах слышал слова и шелест шагов, но не понимал, что происходит. Тем временем приём окончился, Петруччи и Венафро ушли, за ними последовал Марескотти, гости разошлись, исчез куда-то и Франческо Фантони, а его самого Элиджео Арминелли, подхватив под руку, повлёк в книгохранилище.