— Возвращайтесь к себе! — гаркнул тот, бесцеремонно перебив ее и даже не посмотрев в сторону матери, которая задохнулась от возмущения. — Я не нуждаюсь ни в вашей жалости, ни в ваших нравоучениях.
Карахан Султан оскорбленно вспыхнула и, горделиво поднявшись на ноги, наградила сына чуть презрительным взором из-под полуопущенных век.
— Раз так, я уйду. Можешь и дальше топить себя в вине и, если пожелаешь, разгромить и свои собственные покои.
Яростно шурша подолом платья, султанша направилась к дверям и покинула покои с сердцем, полным глубокой обиды и разочарования. Прежде сын никогда с ней так не обращался, но она вынуждена была признать, что он убит горем, потому и позволяет себе подобную грубость в отношении нее. Карахан Султан направилась к себе в извечном сопровождении служанок, как ей навстречу из-за поворота вышла бледная и явно встревоженная Фатьма-хатун. Она поспешила к своей госпоже и, поравнявшись с ней, поклонилась.
— Что такое, Фатьма? — настороженно оглядела ее Карахан Султан.
— Гюльнур Султан, — мрачно откликнулась та.
Она и Элиф Султан с печальными лицами стояли возле ложа, на котором покоилась отмучившаяся Гюльнур Султан с посиневшей кожей, теперь ставшей ледяной, и остекленевшими синими глазами на осунувшемся лице, которые смотрели в потолок. Элиф Султан давилась слезами и приглушенно всхлипывала в прижатую ко рту ладонь, не в силах лицезреть остывшее тело умершей подруги. Сердце ее разрывалось от жалости.
Карахан Султан была как всегда холодна и сдержанна и, лишь с сожалением поджав губы, хотела было велеть Радмиру-аге, стоявшему у нее за спиной, отнести тело в лазарет, где его подготовят к похоронам. Но, не дав ей раскрыть рта, в покои, покачиваясь, вошел шехзаде Махмуд, вызвав всеобщее удивление. Лекари и слуги, расступившись перед ним, склонились в поклонах, Элиф Султан, не переставая всхлипывать, также отошла, а Карахан Султан с тревогой вгляделась в мрачное лицо сына. Она обернулась на Радмира-агу с вопрошающим взглядом, а тот в ответ пожал плечами, показывая, что не знает, кто сообщил шехзаде о смерти его фаворитки.
Никого не замечая и глядя только на мертвую султаншу, шехзаде на нетвердых ногах прошел к ложу под множеством взглядов и вдруг, еще больше всех удивив, скользнул возле него на пол и встал на колени, облокотившись о кровать руками. Видимо то, что он был пьян, стало причиной того, что он не смог сохранить стойкость и со слезами на глазах сжал обеими руками безвольную и холодную, как лед, маленькую ладонь своей Гюльнур Султан, которую прижал к губам и зажмурился.
Карахан Султан это очень смутило, так как она не подозревала, что ее сын был привязан к этой фаворитке настолько, чтобы так горевать по ней. Она быстро огляделась и, кольнув слуг недовольным взглядом, ставшими свидетелями слабости своего господина, распорядилась, чтобы все вышли.
Повернувшись к плачущей Элиф Султан, она молча кивнула на двери, велев уйти и ей, а сама медленно подошла к сыну со спины и положила ладонь на его плечо. Он даже не шелохнулся, продолжая стоять на коленях у ложа и прижимать к губам ладонь умершей.
— Махмуд, позволь слугам забрать тело, — выдержав довольно длительную паузу, мягко воскликнула султанша. — Завтра утром мы похороним ее рядом с Мехметом и, если тебе угодно, устроим поминки в гареме.
Но шехзаде не ответил матери, а лишь осторожно положил поверх одеяла руку Гюльнур Султан и, поднявшись с колен, молча вышел, оставив Карахан Султан одну в покоях, стены которых во второй раз стали свидетелем смерти невинной души.
Гарем.
Гарем весь переполошился, стоило слухам о смерти Гюльнур Султан разойтись по дворцу. Наложницы в большинстве своем не верили, что ее смерть — следствие неизвестной болезни, а полагали, что это дело рук оскорбленной и озлобленной Бахарназ Султан, которую шехзаде позабыл и оставил одну, оказавшись в объятиях Гюльнур Султан.
Нуране, которую гарем, мягко говоря, недолюбливал, спуститься в ташлык не рискнула, помня о предостережении Радмира-аги, и стояла на балконе этажа фавориток, вслушиваясь в испуганную болтовню рабынь. Она не знала, верить ли слухам, что это Бахарназ Султан избавилась от соперницы и ее сына после своего падения. Из ревности и обиды она могла решить избавиться и от нее, Нуране, теперь, когда стало известно об ее беременности. Это вызывало у Нуране настоящий страх, ведь она понимала, что сейчас никто и тем более шехзаде, убитый горем, не сможет ее защитить. Наоборот, все будут только рады, если и ее однажды обнаружат в постели, скончавшейся в муках с ребенком в утробе от «лихорадки».
Скользя рассеянным взором по ташлыку, Нуране наткнулась на злобный взгляд Дилафруз, которая когда-то была ее подругой по несчастью и землячкой, а теперь превратилась в ее врага с того самого момента, как тоже побывала в покоях шехзаде. Злость ее была вполне объяснима: шехзаде о ней и не вспомнил после их единственной ночи, хотя Дилафруз считалась красавицей, и уехал на охоту вдвоем с ничем не примечательной, по всеобщему мнению, Нуране, чего никогда еще не делал в обществе наложницы из гарема. А теперь открылась и ее беременность…
Дилафруз опасно злопыхала, смотря на нее снизу вверх и находясь в окружении подруг Ромильды и Энрики, которые когда-то выбрали ее сторону. Нуране с жалостью и болью вспомнила об Анне, которая в трудное время не оставила ее, в отличие от них. Но теперь верной и любящей подруги не было рядом, и фаворитка чувствовала себя ужасно одинокой в озлобленном завистливом гареме, жаждущем ее падения или даже смерти.
— Уже слышала о Гюльнур Султан? — раздался за ее спиной ехидный и хорошо знакомый голос.
Раздраженно повернувшись, Нуране смерила прохладным взглядом вставшую рядом с ней Атике, которая почему-то ухмылялась, но темные глаза ее, как и у Дилафруз, тлели затаенным гневом.
— Ты вдруг решила поболтать со мной? — снова смотря перед собой, произнесла Нуране.
— Как печально все для нее закончилось… — словно не слыша ее, наигранно удрученно вздохнула Атике, тоже смотря на гарем, расположенный внизу. — А ведь она была султаншей, матерью наследника, — явно имея какую-то цель, продолжала фаворитка. — Но это не спасло ни ее саму, ни ее сына. Ты не так уж глупа, Нуране, и должна понимать, что это весьма подозрительно, когда взявшаяся ниоткуда «лихорадка» странным образом коснулась лишь Гюльнур Султан с ее сыном, да твоей закадычной подружки Анны, которой, я слышала, ты подарила тот кулон, что в знак дружбы отдала тебе Халиде.
Насторожившись, Нуране повернулась к ней и хмуро оглядела девушку, которая с мрачной иронией смотрела на нее в ответ.
— Откуда ты знаешь об этом? И причем здесь…
— Я увидела, как она идет к тебе в комнату впервые за долгие дни твоего затворничества и решила подслушать ваш разговор, — как ни в чем не бывало ответила Атике и хмыкнула с презрением. — И ты, добрая душа, конечно же поверила ее жалостливой истории о том, что этот милый кулон достался Халиде от ее матери, а она решила подарить его тебе в знак дружбы в такое непростое для тебя время.
— Атике, мне нет дела до твоих сомнительных рассуждений, — отрезала Нуране, решив, что ей не стоит слушать эту злобную девицу, которая все то время, что она, Нуране, жила в гареме, изводила ее.
— А зря. Стоило бы послушать мои «сомнительные рассуждения», — пожала плечами Атике и, сделав вид, что уходит, ухмыльнулась, когда Нуране против воли обернулась ей вслед и окликнула.
— Ну что там у тебя? — не слишком-то заинтересованно спросила Нуране, злясь на саму себя за то, что попалась ей на крючок.
— Халиде утверждала, что тот кулон она носила с тех пор, как попала в рабство, но лично я никогда прежде его не видела у нее на шее. Он оказался у нее именно в тот день, когда Халиде вдруг ни с того, ни с сего вспомнила о тебе и якобы о некой «дружбе» между вами, в знак которой так щедро отдала тебе якобы самую дорогую для себя вещь, оставшуюся ей в память о матери. Тебе не кажется все это… не знаю, подозрительным?
Если Атике говорила правду, в таком свете эта ситуация действительно казалась подозрительной. Но зачем Халиде врать? Какой ей в этом прок?