Шехзаде Мурад, наблюдающий за ними, подавил улыбку. Он был далеко не глуп и успел хорошо узнать Нилюфер, поэтому замечал, что она заигрывала с Серхатом Беем, делая это неосознанно под влиянием кого-то странного притяжения между ними, которое было буквально осязаемым.
И сколько бы Серхат Бей не старался подавить улыбку, появляющуюся на его лице, когда Нилюфер смеялась, сколько бы он не держался серьёзно, невозмутимо и подчёркнуто вежливо, его выдавали взгляд и тело.
Карие глаза горели заинтересованностью, тщательно подавляемой, приятным изумлением, которое вспыхивало в них, когда Нилюфер с лёгкостью постигала воинское искусство, и теплом, появляющимся в моменты, когда она, пытаясь сделать это незаметно, подбадривала его, шехзаде Мурада, подшучивала над ним и заразительно смеялась.
Однажды, в первые дни тренировок, Нилюфер споткнулась во время боя и, не удержав равновесия, рухнула на землю. Серхат Бей дёрнулся, подорвался с места и склонился над ней, а после поспешно распрямился и только подал ей руку, чтобы помочь подняться.
Иногда он, показывая какое-либо движение, мимолётно касался то её локтя, то плеча и тут же отдёргивал руку, словно обжёгшись.
На конных прогулках Серхат Бей всегда подсаживал Нилюфер в седло, не слушая её заверения в том, что она может и сама забраться, и объясняя это тем, что он в ответе за её безопасность и не желает быть казнённым за то, что недоглядел за ней и допустил невнимательность.
Поэтому, видя всё это в течение нескольких дней, шехзаде Мурад, сказав, что ушиб руку и сегодня больше не сможет тренироваться, оставил их наедине. Проходя мимо служанок Нилюфер, он уже привычно посмотрел на Дафну, отчего в его груди тут же появилось томление — тяжёлое, полное тоски и даже отчаяния.
Невысокая стройная девушка с чёрными волосами, заплетёнными в косу, с лицом, имеющим неправильные, но притягательные черты, не покидала его мысли ни днём, ни ночью.
Шехзаде Мурад томился от своих неожиданно вспыхнувших чувств и впервые в жизни ощущал душевные муки, дающие его сердцу власть над его разумом.
Он всегда считал себя, в отличие от сестры Эсмы, человеком рассудительным и обязательным, в котором разум властвовал над сердцем. Случайный взгляд, брошенный на Дафну, всё изменил, но шехзаде Мурад не желал этого принимать.
Поэтому он боролся с самим собой. Пытался выбросить из головы навязчивые мысли о Дафне, жаждал забыть её, вернуться к прежней жизни и снова ощутить спокойствие. Но чем больше усилий он прилагал, тем сильнее мучился.
Ему было так трудно бороться с желанием прикоснуться к ней или хотя бы просто поговорить, чтобы услышать её приятный голос и поймать на себе взгляд её карих глаз. Но ещё труднее было осознавать, что его чувства не находят отклика.
Дафна была убийственно равнодушна и невозмутима. Казалось, она попросту не замечала его взглядов, полных томления и муки. Присутствуя на тренировках своей госпожи, она смотрела сквозь него, а когда шехзаде Мурад проходил мимо, то, как полагается, опускала черноволосую голову и ничем не выдавала хотя бы малейшего признака заинтересованности.
И сейчас, проходя мимо неё, стоящей, как всегда, рядом с другой служанкой Нилюфер, имени которой он не знал, шехзаде Мурад с болью в тёмно-карих глазах проследил за тем, как Дафна поклонилась, опустила голову и отвела взгляд.
Ему отчаянно хотелось схватить её за плечи, встряхнуть и закричать: «Посмотри на меня!». Это желание было столь сильным, что он даже на мгновение остановился возле девушки, но, крепко зажмурившись, совладал с собой и решительно зашагал прочь, чувствуя, как в груди расползается ставшая ему ненавистной тоска, от которой хотелось взвыть.
Топкапы. Совет Дивана.
Со спокойной уверенностью восседая на просторном троне, султан Баязид внимательно слушал великого визиря Искандера-пашу, вещавшего с не меньшей уверенностью и умело сплетающего слова в грамотную, внятную и приятную речь.
Второй визирь Али-паша то и дело покашливал, утирал платком пот со лба и шеи и устало переступал с ноги на ногу, что выдавало скорбное состояние его здоровья.
Третий визирь Альказ-паша, преданный великому визирю и целиком его поддерживающий, также внимательно слушал его и иногда согласно кивал черноволосой головой.
Стоящий четвёртым в ряду государственных деятелей Мехмет-паша выглядел предельно собранным и напряжённым. Его цепкий взгляд подмечал каждую деталь, читал малейшие изменения в мимике и настроении повелителя, а также мужчина успевал вместе со всем этим внимательно слушать речь великого визиря, пытаясь найти в ней хотя бы какую-то ошибку. Но её не было.
— Поступай так, как считаешь нужным, Искандер, — выслушав его, благосклонно кивнул темноволосой головой султан Баязид. — Я полностью доверяю тебе в данном вопросе. Есть что-нибудь ещё, что необходимо обсудить?
— Прибыл посол из Генуи, — доложил Искандер-паша, мрачно переглянувшись с напрягшимся повелителем. — От королевы Эдже Дориа.
— Приведите. Посмотрим, чего она хочет.
Спустя некоторое время в зал переговоров охранники привели генуэзского посла, крепко держа его под руки и заставив его упасть на колени перед повелителем.
Это был высокий и худощавый мужчина в дорогом дорожном облачении европейского кроя, но лишённого излишней роскоши, ему свойственной.
— Говори, — произнёс султан Баязид, повелительно взмахнув смуглой рукой, отчего несколько массивных драгоценных колец сверкнули на ней.
— Султан Баязид Хан Хазретлери, — на внятном турецком языке заговорил генуэзский посол. Его взгляд был твёрдым и уверенным, поэтому даже стоя на коленях он не казался уязвлённым. — Моё имя — Фабиан Витторе, и я являюсь одним из посланников воли королевы Эдже Дориа.
Напряжённо слушая его, султан Баязид снова ощутил предчувствие чего-то тёмного. Во взгляде Фабиана Витторе была горячая, но сдерживаемая ненависть и презрение, которые и вызывали это странное чувство.
— Я здесь, в сердце Османской империи и склонённый перед вами, для того, чтобы донести до османов и до вас, их повелителя, послание моей королевы. Венецианский дож Марино Гримани, не пожелавший признавать власть в то время ещё только воцарившейся в Генуе Эдже Дориа, объявил от имени Венеции войну Генуе. Наше государство приняло вызов, и так началась война, длившаяся два года, которая близилась к своему завершению и окончилась бы победой Генуи. Но неожиданно Османская империя вмешалась в чужую войну, решив воспользоваться ослабленностью двух воюющих государств. Грязная победа досталась вам, как и крепости Венеции, что вы забрали у нашего государства, завоеванные кровью и жертвами. Подобного оскорбления мы не забыли. И если вы надеетесь на прощение, то забудьте об этой надежде.
— Что за дерзость?! — возмущённо перебил его Искандер-паша, но умолк, так как повелитель жестом велел ему не вмешиваться.
— Мне расценивать это, как объявление войны? — мрачно спросил султан Баязид, и в зале переговоров воцарилось напряжение.
Фабиан Витторе зловеще усмехнулся, исподлобья смотря на него.
— Вы думаете, что поставили нас на колени и сломили. Вы унизили нас, забрали то, что принадлежало нам, а значит, выбрали нас своим врагом. Королева Эдже Дориа не ведает жалости к врагам, не знает пощады и жаждет возмездия. Под её властью Генуя поднялась с колен, несломленная и ещё более сильная, чем когда-либо прежде. Вы, сами того не ведая, разожгли пожар, который испепелит всех вас. И он не угаснет до тех пор, пока Генуя не возьмёт то, что принадлежит ей, и не воздаст своим врагам по заслугам.
— Вы сами и сгорите в пожаре, что разжигаете, — процедил повелитель и, презрительно смотря на генуэзского посла, слегка наклонился вперёд. — Передай своей королеве, что её жажда возмездия будет утолена кровью её же собственных людей. Желаете войны? Что же, Османская империя готова к ней. Увести!
Когда Фабиана Витторе выволокли из зала переговоров, все государственные деятели, как один, напряжённо посмотрели на султана Баязида, пышущего гневом.