— Значит, Андрей Васильевич, вы чувствуете себя хорошо и ни на что не жалуетесь, — уточнила она.
Парень кивнул.
Лера проверила у него пульс, измерила давление, долго, сосредоточенно выслушивала фонендоскопом дыхание, стараясь уловить астматические хрипы. Хрипы были, но отдельные и довольно слабые.
— Ладно, — наконец сказала она, — Светлана Алексеевна постепенно уменьшала вам дозу препарата. Мы будем следовать ее путем — и постепенно дойдем до минимума. Голова не кружится?
— Нет. То есть иногда.
— Сердце не беспокоит?
Парень помотал головой.
— Точно? — строго переспросила Лера. — Или тоже иногда?
Ей уже стало ясно, что парень из породы тех, кто будет терпеть до последнего, даже виду не подаст, что ему плохо. Вроде Ольги Савиновой, которая чуть не слиняла из больницы в полуобморочном состоянии. Только у Ольги ее поведение объяснялось волнением за детей, а Шаповалов не желал признаваться в своих недугах, видимо, из гордости.
— Да точно, точно. — Андрей улыбнулся, взгляд его потеплел. — Сердце у меня здоровое. Не сердце, а мотор.
— Хорошо, что мотор, — серьезно проговорила Лера, вставая. — С вашей болезнью вам нужно здоровое сердце. Я пойду. Если что будет нужно, позовете.
— Обязательно. — Парень пристально глянул на нее глазами-незабудками, и под этим взглядом Лера вдруг почувствовала смущение.
За обедом она подсела к Светке, с аппетитом наворачивающей постный, жиденький столовский борщ.
— Ну, — с набитым ртом промычала та, — познакомилась со Скворцовым?
— Познакомилась, — усмехнулась Лера.
— И как?
— Да ничего. Ты меня напугала, я думала, будет хуже.
— Погоди, — пообещала Светка, придвигая себе тарелку с котлетой, — ты еще взвоешь, голову даю на отсечение. Главное — не слушай, чего он там плетет, осматривай, пиши назначения, и привет.
— Учту твой совет, — покладисто ответила Лера. Помолчала для вида, потом спросила, как бы невзначай: — А сосед Скворцова, Шаповалов этот, он что, правда такой тяжелый астматик?
— Дрюня? — ласково переспросила Светка. — Дрюня да, тяжелый. Хроническая астма, с детства, кажется. Жаль парня, ничего не скажешь. Его по «скорой» привезли, с приступом. Сначала в реанимации лежал, а сейчас, видишь, совсем хороший стал. И дыхание нормализовалось, и анализы неплохие. Ты только его выписывать не спеши, пусть полежит. А то у него из родни никого.
— Почему никого? — испугалась Лера. — Погибли?
— Не знаю, он детдомовец в прошлом. Так и лежит, один да один, никто его не навещает, два сапога пара с дедушкой Скворцовым.
— Что ж, у него и девушки нет? — осторожно спросила Лера.
— Нужен он больно девушкам-то, без пяти минут инвалид, — отрезала Света. — Им, девушкам нынешним, «бабки» подавай в первую очередь, а чтобы» бабки» зарабатывать, здоровье иметь нужно.
Лошадиное, как у моего Шурика, — утром на одной работе, вечером на другой, а в ночь — на дежурство.
Лера промолчала, но внутренне не согласилась со Светкиными словами. Как это, такой красивый парень — и девушкам не нужен! Да по одному его взгляду видно, что девчонки за ним стаями бегали. Вон и ее, Леру, чуть в краску не вогнал, даром что она не соплячка какая-нибудь, а взрослая женщина. А что касается денег — так ведь работал же Андрей кем-то до того, как попасть в больницу, стало быть, и зарабатывал. Откуда Светке знать сколько? Какое ей дело?
А ей-то, Лере, какое дело? Она вдруг спохватилась, что прошло уже больше часа, как закончился обход, а мысли в голове все о новом пациенте. Конечно, жалко его, так жалко, как не жаль стариков: те все-таки успели жизнь прожить, прежде чем начать болеть. Но, однако, жалость не повод, чтобы неотрывно думать о больном, да еще гадать, есть ли у него девушка.
Светлана давно поела и ушла, а Лера все продолжала сидеть за столиком в опустевшей столовке. Ей вдруг стало одиноко и тоскливо, так тоскливо, как ни разу не было за последние недели. Она жалеет их всех, и старую, ворчливую бабку Егорову, и зловредного Степаныча, и Шаповалова. А кто пожалеет ее? Кажется, сегодня ровно семь месяцев, как ушел Илья. И все это время Лера одна-одинешенька, точно робот на батарейках: надо встать — встает, надо идти — идет. Ни одной слезинки не пролила. Ни одной. А как хочется зареветь в голос, завыть, уткнуться кому-нибудь в плечо и жаловаться, жаловаться на свою горькую, несправедливую жизнь.
Но кому об этом скажешь? Машке? Той еще тяжелей, чем матери. У Леры хоть работа есть, позволяющая на время забыться, отключиться. А у Машки — лишь ненавистный детский сад, где каждая минута тянется как час и где очкастая Катерина Михайловна заставляет ее пить молоко с пенкой и есть винегрет на постном масле.