Но однажды часа в три ночи, выйдя из операционной, Савичев почувствовал, что обязательно должен хоть чуточку поспать, иначе он заснет стоя у стола. Он прикинул, что по обстановке может поспать минут сорок. (Когда дежуришь несколько месяцев в большой больнице, где — поочередно с другими такими же больницами — вершат для города скорую помощь, появляется ощущение некоей средней вероятности событий.)
Позвонив в приемный покой и удостоверившись, что в нем вновь прибывших пациентов нет, Савичев лег на диван и открыл глаза ровно через сорок самим себе дозволенных минут. Он открыл глаза, а ординаторская была пуста — все были на операции. Именно в середине этих сорока минут ту среднестатистическую вероятность нарушил пациент с прободной язвой, так оравший от кинжальной боли в животе, что проснулись все пять выложенных из серого силикатного кирпича этажей хирургического корпуса Градской больницы. Один Савичев не проснулся, выключив себя из мира полностью ровно на академический час. И старший смены, который обещал поставить его на такую операцию, сказал, что не в его правилах будить хирурга, неспособного услышать даже столь громких призывов о помощи.
…А потом он не спал двадцать, кажется, ночей из тридцати. Он получил диплом, а в облздраве все переигралось: в Серебряные пруды послали районным хирургом кого-то опытного, и Савичев угодил вместо этого на сорок девятый километр — в красивейшие лиственные места, меньше двух часов автобуром от Москвы. И, конечно, Савичев обрадовался такой перемене, во-первых, потому, что сорок девятые километры от Москвы на дороге, так сказать, не валяются, а во-вторых, он знал эту больницу — их возили туда на занятиях по организации здравоохранения знакомить со структурой сельских лечучреждений, и он знал, что там сильный хирург, у которого есть чему поучиться.
Он даже явился в больницу на десять дней раньше, чем положено. Ему нужно было устроиться с жильем, — получив диплом, он перебрался из общежития к тетке, с которой никогда особенно не ладил, да к тому же денег у него было только три сотни долгу. Одну — старшему из Градской, с которым он дежурил, ту «подкожную» — на поездку в Шую. Одну — из-за выпускного банкета и всего, что около. Третью он взял на ботинки у тетки, с которой не ладил. А на сорок девятом километре оказалось, что облздрав кроме него направил туда же еще и Машку Тартанову — квадратную, малость нескладную, черную, курчавую, как негритянка, деву с их же курса, но с другого потока, и Тартанова явилась в больницу на два дня раньше Савичева и уже оформилась ординатором-хирургом, хотя специально, как Савичев, к этой миссии не готовилась, а умела делать лишь то, что умеет обычный медик-выпускник.
Савичеву все это показалось смертельной несправедливостью, но тем не менее все это строго отвечало порядку: специализацию официально отменили как раз с их курса, и все, что он приобрел и чего не приобрела Тартанова, было их личным делом. Правда, черной Маше тоже хотелось быть хирургом уже довольно давно, но ей как-то не удавалось выкраивать время для бдений в клинике, потому что она года два как вышла замуж за художника, отчаянного домоседа. А получить работу именно на сорок девятом для нее тоже было подарком небес: два часа — и она у своего художника или он у нее, да и чтобы отпустили отсюда в Москву, можно, наверное, допроситься, прежде чем пройдут положенные три года, — сюда-то легче было найти врача, очень уж место удачное. Все получилось как в кинотеатре или в поезде, когда на одно место даны два билета и один из пассажиров или зрителей на том месте уже сидит.
Правда, в больнице с полгода пустовала вакансия ординатора акушера-гинеколога, и, зная про это, Савичев решил про себя, что, в конце концов, можно годик-другой, пока Тартанова переберется в Москву, поработать и акушером. По этой части он за практику да за учебу тоже немного набил руку.
Ему становилось всегда радостно, когда при нем — а то еще и при его пособии — рождались дети, и матери, как бы ни были измучены, почти все были рады тому, что все хорошо окончилось и вот у них тоже по ребенку.
Правда, первое время, когда он попадал в родовой блок, он торчал около рожениц непрерывно — боялся отойти, чтобы чаю выпить. Хоть он и знал назубок все о механизме родов и о времени, какое занимает каждый этап, ему тем не менее постоянно казалось, что все вдруг может пойти не по правилам: он отойдет, а женщина вдруг родит молниеносно и без помощи и может случиться несчастье — все оттого, что он отошел. Эта боязнь закрепилась у него надолго еще оттого, что самые первые роды, которые он принял — еще в клинике, на четвертом курсе, — были очень быстрыми. Женщина рожала, кажется, в третий раз. Все у нее шло спокойно и быстро — потому-то ему и разрешили принять за акушерку эти роды. Так быстро все шло, что он еле успел помыть руки и почти не понял, что и делал-то, хотя акушерка, стоявшая рядом, сказала, что делал он все хорошо.