— Начнём с цветов! — Учитель выбрал жёлтые одинаковые цветки. — Может быть, кто-нибудь знает?
— Одуванчики, — высунулась Ленка.
— Не совсем точно. Это одуванчик, но лесной и осенний, называется смешно — кульбаба. Записали?
И он начал раскладывать розово-белые крепкие цветы.
— Это тысячелистник. Лекарственное растение, употребляется при катаре дыхательных путей и как потогонное: Вот это нивянка. Нет, не ромашка, а нивянка, или поповник… это буквица, это золотая розга, манжетка, кисличка, журавельник, иначе лесная герань… клевер — это вы должны знать, гусиная лапка, земляника, рябина, купавка, аконит, борец волчий…
Он называл растения мгновенно, не задумываясь, по одному листику, и все мы видели — он говорит правду, не притворяется знающим. Он действительно знал это всё.
Когда записали и рассортировали листочки и травы, суп сварился, и мы принялись за него, сидя и лёжа у костра, с таким аппетитом, что я не помню, когда ещё так вкусно, с наслаждением ела.
Трудно рассказать, какой был тут гомон, смех, шутки, фырканье, как мазались сажей, как пили чай из того же ведра и какой он был коричневый, густой и сладкий. Жаль, что надо было вставать и шагать ещё километров восемь. Все мы сидели рассолоделые, и не хотелось двигаться.
— Не умеете отдыхать, — сказал учитель. — Отдыхать надо расслабившись: лечь на спину, расстегнуть ворот и постараться представить себя парящим в небе. Так можно увидеть орлов. Сейчас как раз идёт пролёт орлов. Но редкие его видят: орлы летят очень высоко…
Приглашать к отдыху было не нужно. Все улеглись, подстелив куртки. Я лежала с открытыми глазами, и постепенно мне вправду стало казаться, что я лечу, и тело стало невесомым, и его покачивает в облаках, так легко и плавно мне было, что я не чувствовала земли. Анатолий Васильевич тоже лежал неподалёку, он держал в зубах сухую соломинку, и мне было видно, если скосить глаза, какое грустное и спокойное у него лицо. «Всё-таки трудно с вами», — наверное, думал он, а может быть, мне просто так показалось, может быть, он совсем и забыл про нас, а думает о своём…
После такого отдыха поднялись очень бодро. Анатолий Васильевич велел всё убрать, костёр залили, и через поле мы двинулись к станции, как будто только что начали этот поход…
На следующий день только и было разговоров о походе, об Анатолии Васильевиче, он стал вдруг самым известным учителем, оттеснил и физика Николая Ивановича, и директора, и нашу литераторшу Татьяну Сергеевну, которая умеет читать и Гоголя, и Тургенева, и Маяковского как артистка. В классе только и слышалось: «А он-то! Анатолий-то Васильевич! А Чубик-то! А Ленка-то!» Один Владик иронически улыбался, слушал, а после уроков, когда стали собирать сумки, сказал:
— Ну что вы все кудахтаете? Ах! Ах! Кудах, кудах! Он же вас вокруг пальца обвёл. Он эти места знает. Сто раз, наверное, ходил и травы эти вызубрил, и птиц. А почему, думаете, он, кроме синичек, никого больше называть не стал? Не догадались? Эх вы, простофили! Да он же сам не знает, поняли?
— Врёшь ты всё. Он даже ордена знает, марки, монеты… — доказывал Чубик. — А он это знать не должен. Спроси у Альки…
Алик Зотов кисло улыбался.
— Допустим, — цедил Владик. — А я берусь доказать, что ничего он не знает, по крайней мере в энтомологии… Ровно столько же, как и Семядоля. Ну? Хотите пари? Спор?
Он улыбался умной длинной иронической улыбкой. И никто не хотел с ним спорить, хотя все колебались словно бы, а Чубик даже встал, так хотелось заступиться за учителя. Чубик у нас, в общем-то, справедливый.
— На что спорить? — спросила я. Не знаю, как это получилось, я не хотела связываться с вундеркиндами.
— Ты? — усмехнулся Владик, меряя меня взглядом человека, с пелёнок убеждённого в своём превосходстве. — Может быть, подумаешь? Или ты влюбилась, бедняжка? Ну, так и есть: глаза горят, щёки тоже…
— На что спорить? — повторила я, теперь действительно краснея.
— Да уж ладно… Ты просто, ничего не объясняя, пойдёшь и встанешь к доске рядом со своим биологом… Ну? Подходит? На его уроке… Согласна?
— Да, — сказала я, зло глядя на него. — А если проспоришь ты?
— Во-первых, это исключается, во-вторых, для тебя слишком слабое наказание. Я спорю только из-за того, чтобы вы не кудахтали.
— Во-вторых, — сказала я, — ты выйдешь из класса, а потом зайдёшь и попросишь извинения у Анатолия Васильевича. Идёт?
Владик покраснел.
— Замётано! — сказал он. — Все слышали?
И ребята зашумели — не то осуждая его, не то поддерживая меня.
На следующий день он принёс две синие коробочки со стеклом, в которых были жуки.