========== Часть 1. — Новое начало ==========
Под потолком летают бумажные птички. Они открывают клювики, будто пытаются что-то сообщить, но не издают ни звука. Белые канарейки кажутся совершенно неправильными, хотя сейчас Криденс не очень понимает, что правильно, а что нет.
Он знает наверняка только одно: слушать и слышать все, что говорит темнокожая женщина в белом, очень больно. И дело далеко не в голосе, который по интонациям похож на материнский. Дело в том, что цепляться взглядом за белые перышки куда проще, чем прислушиваться к щиплющим сердце словам.
Девушка с большими глазами подходит к окну и протягивает руку. Одна из птах опрометчиво пикирует к ней на ладонь. Секунда — и вместо канарейки появляется свиток, перевязанный белой лентой.
Девушка хмурит брови, передает бумагу темнокожей женщине, а Криденсу почему-то очень хочется накрыться одеялом с головой и прижать колени к груди, но…
Но.
— Нужно отделять фантазии от реальности, Криденс, — любила говаривать Мэри-Лу, да и сейчас Мэри-Лу повторить это было бы в радость. — Мечтами и иллюзиями сыт не будешь.
«Не буду, ма, точно не буду», — соглашается он с теперь уже не существующим собеседником и шумно сглатывает. Ранки на губах снова кровоточат, и слюна отдает медью. Его руки и ноги лежат недвижимо.
— Мы что-нибудь обязательно придумаем, Криденс, — добрая девушка подходит ближе к его кровати и смотрит на него ласково, почти так, как он мечтал всю свою жизнь «до».
Криденс быстро переводит взгляд на разноцветные фиалы, что заполонили весь стол.
Сердце гулко бьется о ребра и точно падает в пустоту, когда она касается его ладони: нет, он не должен, не смеет надеяться. Последняя надежда стоила ему слишком дорого — дороже, чем все на свете: и матери, и единственного друга, и сестер.
Дрожь пробирается из костей в мышцы, пронизывает сухожилия, ползет по венам. И раньше бы обязательно вязкая чернота потекла по горлу, потянула за собой ядовитую злобу на весь белый свет. Но сейчас он пуст.
Он пуст. И это пугает его сильнее.
А еще Криденс знает, что нужно просто закрыть глаза, нужно просто перестать бояться, хотя ни первое, ни второе действие ему сейчас не кажется таким уж обыденным и легким: спрятаться негде, а бежать и некуда, и невозможно.
Жалкий, прижатый к стенке крысеныш, который доставил им, как сказала темнокожая женщина, «слишком много хлопот». С этим заявлением вряд ли поспоришь, да и вообще что-либо сделаешь. При всем желании он не сможет возместить потери, даже если бы мог колдовать. Мистер Грейвс отчетливо дал понять, что оживлять мертвецов магам не под силу.
— Не бойся, — шепчет девушка ему на ухо и легонько смахивает тянущуюся по виску постыдную влагу — мамино «не смей реветь, мелкий уродец!» глубоко въелось в память, но так и не научилось его останавливать, — все самое страшное уже позади.
Криденс рад бы с ней согласиться, только веры в чудо и добрых волшебников у него больше нет. Как нет больше Мэри-Лу — или ма, или господи-боже, как же ее теперь-то назвать, — и пятнадцати человек с их квартала, которые погибли из-за него.
— …Чарверсуд США рассмотрит ваше дело, мистер Бэрбоун, — произносит темнокожая женщина и сминает свиток в руке. А следом за свитком что-то под ребрами, там, слева, само сжимается в крохотную точку. — Пока набирайтесь сил, они вам еще понадобятся, — во взгляде не читается былое презрение. Ему даже кажется, — наверное, он снова обманывается, — что женщине не все равно. — Мисс Голдштейн, вы идете?
Добрая девушка, — мисс Голдштейн, боже, как же приятно катать ее мягкое имя на языке, — вздрагивает и нервно улыбается. Улыбается мягко и совершенно неправильно — ему. В горле разрастается ком.
Криденс морщится: так нельзя и совершенно неправильно. Он испорчен, грязен, мерзок и гадок — этого не скрыть. И участие, оно… Оно только делает больнее.
— Я забегу к тебе вечером, хорошо? — ее глаза лучатся светом, и Криденсу на пару мгновений кажется, что в его комнату заглянуло любопытное летнее солнце.
«Хорошо», — не отвечает он, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение прикосновения к его руке без боли. Не то, чтобы кто-либо из здешних людей его бил или обижал, нет, вот только никто, кроме нее, не проявлял своей заботы так ярко.
Мисс Голдштейн кивает, едва ощутимо проводит по его волосам и разворачивается к выходу.
Вторая канарейка усаживается на подоконник и принимается чистить бумажные перышки, пока Криденс пытается спокойно дышать.
***
А еще она возвращается.
И возвращается не как тогда, когда не сдержала своего слова и наверняка забыла о нем.
Мисс Голдштейн зачем-то снимает шляпку, поправляет чуть вьющиеся волосы и подходит к нему.
Боли почти нет, сегодня хороший день. Сегодня вообще, казалось бы, отличный день: руки, хоть и чудовищно дрожат, но уже могут двигаться. Криденс и этому рад — его ведь буквально собрали по кусочкам.
— Мисс Голдштейн?.. — голос сипит и обрывается в хрип. Оно и неудивительно: за прошедшие пять дней с последнего визита ему не было особо с кем говорить, да и, если уж совсем по-честному, говорить вообще не хотелось.
— Зови меня Тина, — отвечает она и улыбается.
Ей неуютно с ним, примерно так же, как и ему было в доме Мэри-Лу, как и там, в переулке, когда он вслушивался в обещания вроде бы друга. И от осознания этой простецкой мысли что-то в груди переворачивается. Не изменилось ровным счетом ничего — он как был мерзким, таким и остался.
Он все тот же гадкий мальчишка, который теперь причин гораздо больший вред.
— Эй, не убегай от меня, не замыкайся, пожалуйста.
Криденс зажмуривается и впивается в одеяло: как же, сейчас он может убежать.
— Тшш, тебе нельзя волноваться, слышишь? — Тина проводит большим пальцем по его брови так успокаивающе, так нереально приятно, что Криденсу кажется, словно это один из его хороших снов. — Ты жив, ты будешь жить, и это главное.
— Моя сила, — на пробу произносит он, когда Тина отстраняется и принимается расправлять его одеяло. — Ее больше нет? Я… — сердце екает, — никому не наврежу, мисс Голдштейн?
Тина облизывает нижнюю губу, чуть морщится. Ненадолго замолкает, будто считает про себя до двадцати, а после начинает говорить.
Тина много говорит, произносит странные слова, которые ему не до конца понятны, а еще смотрит так, как он всю свою жизнь смотрел на мать в ожидании наказания. Так же опасливо и испуганно, страшится момента, когда ложь разоблачат.
Но внятного ответа он так и не получает: может, Тина просто не знает, а может, не хочет его пугать.
— Пока идет расследование, тебе не обязательно быть здесь, Криденс, — вскользь замечает она, ловит его взгляд. — Да и Модести тоже неплохо бы сменить обстановку.
И его точно обдает ледяной водой.
Господи-боже, Модести! Как он мог о ней забыть?!
— Где… Как она? С ней… — он прочищает горло и, словно от холода, передергивает плечами. — Мисс Голдштейн, вы ведь позаботитесь о ней, когда меня снова казнят?
Тина на мгновение замирает, и Криденс всерьез задается вопросом, что он сказал или сделал не так. Чудо, конечно, чудом, но он ведь слышал от темнокожей женщины, сколько людей из-за него отправились к праотцам.
И когда Тина приходит в себя, Криденс впервые понимает, что такое настоящие объятия: это когда заботятся о тебе больше, чем о себе самом.
А еще Криденс с удивлением замечает, что ее сердце бьется так же часто, как и его собственное.
***
— Ему еще нельзя.
— Он сможет.
— Но он не станет!
— Станет.
Было бы неплохо, если бы у него спросили, ну хотя бы раз, хотя бы в порядке исключения. Было бы вообще отлично, если бы при нем к нему обращались по имени, но, наверное, это уже из раздела несбыточных мечт.
Куинни первой оборачивается к Криденсу и смущенно улыбается. Иногда ему кажется, что она умеет читать его мысли. Но так бывает только иногда — мягкий взгляд без улыбки, которая загорается на ее красивых губах, и ощущение у него в висках, точно кто-то невидимый изнутри царапает кожу.